Номер знакомого мерзавца - Евгений Мамонтов

Возвращаясь к жизни, он становился как–то повышенно материален, здравомыслящ и практичен до хитрой мелочности. Случалось это, когда он обнаруживал, к примеру, что у него кончились деньги. Он искал их по карманам пальто, под кроватью и в хлебнице, попутно вспоминая, как они должны выглядеть. Не удивлюсь, если узнаю, что пару раз он пытался занимать у первого встречного или кассирши в супермаркете. Но, в конце концов, прибегал к помощи друзей. Одолженную сумму он мог тут же проесть, потерять или проиграть в казино. Но как только он одалживался, запускался некий скрытый механизм, что–нибудь случалось. Период обращения счастливой случайности вокруг головы этого человека был на удивление краток. Везение, которого мы тщетно ждем годами, осеняло его так же регулярно, как другого мигрень.

Проеденные деньги возвращались суперпризом под крышкой пепси. Проигранные в казино — знакомством с человеком, который поручал Ф. оформить интерьер. Потерянные — просто вырастали на дереве…

На самом деле все это, разумеется, чушь, которую он сам выдумывал, отпуская на волю дурновкусие. Где он брал деньги? А черт его знает… Хотя один раз, доподлинно известно, он заработал целую кучу за одну оригинальную идею. И потом раздавал всем знакомым, потому что забыл, у кого именно занимал. Находились и такие, что брали…

Одно я вам скажу, эта зараза (его нынешняя подружка) никого не любила, она косила их как траву, она делала из них пуговицы и бумажные цветы. И в последнее время уже почти не получала от этого удовольствия. Только один человек на земле — Ф. — превращал ее взглядом в желе. «За тебя Бог простит мне многое», — сказала она. «Ты смотри, как все удачно складывается», — только и ответил Ф. Я хотел было сказать, что они созданы друг для друга, но подумал, что это лишнее.

Чайки низко летали над водой, и ветер шевелил газету на столике между двумя чашками кофе. Она расплатилась и умчалась, высекая искры ярости бампером своей машины, когда перескакивала через бордюр. Ф. допил кофе, посмотрел на часы и сказал: «Сейчас вернется». И она вернулась, переменившись как протеичное чудовище в робкого ребенка, успев переодеться в другое платье, только прежний браслет на запястье выдавал ведьму, но она закрывала его ладонью и смотрела вам в сердце васильковыми глазами доверчивости. «Господи, — подумал я, — она даже линзы переменила!»

«Это хорошо…»

«О чем, ты, милый?»

Долгая пауза.

«Ну, так мы идем на выставку?» — спросил я. «Какое утешение, что у него есть такой друг как…»

«Ну, это тебе будет сложно понять…», — сказал Ф. «Что именно, милый?»

«Каких книжек ты начиталась с утра? «Милый» — это искусственно…»

«Пойдемте, я устаю от этих ваших разговоров», — говорю я.

Я представил, как сегодня вечером над своим блокнотом этот человек превратится в некого хронометрического Плюшкина, подсчитывая, сколько минут он прожил за этот день, и там будут вычеркнуты (не войдут) завтрак, свидание, эти облака и чайки, но будет тренажерный зал, посещение выставки и чтение прошлогодней «Times». Куда он хочет войти по ступеням этой пользы?

Мне всегда было интересно и несколько странно смотреть, как она переходит от неистовства к отстраненности и насмешливому холоду. В тот самый момент, когда иному ее воздыхателю казалось, что — вот она, победа, и теперь этот хищник станет ручным, — она возвращалась в свое прежнее холодное состояние первой минуты, первого свидания. Этой перманентной недоступностью она и разбивала сердца. Тем, у кого они были. А таких она умела чувствовать и выбирать. Я не в счет.

Саша говорит: «Это будет очень приличный сборник. И гонорарный. Они вроде как получили под него какие–то средства. Так что тебе самое время выдать что–нибудь по теме. Можно повесть».

Утро. В комнате у него холодно, поэтому я сижу, не снимая пальто, на единственном стуле, жую спичку и смотрю, как на полу готовится закипеть электрический чайник с вмятиной хорошего пинка на никелированном боку. Мне бы не хотелось больше печататься в сборниках.

Он уже несколько раз подъезжал ко мне с этим предложением, и мне было неудобно отказывать хорошему человеку, но и соглашаться не хотелось, и наконец, мы сошлись на том, что я отредактирую рассказ одного автора, который жаждал публикации и дал карт–бланш на любые изменения, лишь бы это вышло под его именем.

Рассказ был на пяти страницах. Там один молодой человек, студент по фамилии Глинский, встречал под Татьянин день девушку свой мечты (Татьяну, разумеется) и влюблялся, а она была легкомысленная, и для нее это была не любовь, а всего лишь очередное приключение. И в этом была драма Глинского. Рассказ назывался «Татьянин день».

Выправить его было невозможно, и я сказал, да ну его, давай я тебе новый надиктую. Он сел за машинку. Это была прелесть, мечта, а не машинка. Настоящий «Underwood» 1925 года. Со звоночком! Надел очки и говорит: «Ну…»

Я вообще–то не ожидал, что он поймет так буквально.

Ну, хорошо, говорю, давай примерно так, как это было раньше в хороших книжках: «Под большие зимние праздники, когда в фойе института между мраморных колонн ставили и, весело галдя, наряжали до немыслимой пестроты, душистую трехметровую елку, Глинский лихо, на ходу, поймал оброненную кем–то со стремянки игрушку и, радуясь собственной ловкости, глянул вверх. Она стояла на ступеньке и улыбалась ему своими зелеными глазами. И эта лукавая выжидательность, казалось, имела отношению к чему–то иному, большему, чем игрушка в руке Глинского. Он подал ей шарик, лихорадочно подыскивая в голове хоть какое–нибудь слово и не находя его. На счастье, ему на глаза попалась коробка под елкой, в которой лежала еще дюжина разноцветных шариков. Он нагнулся и стал подавать их по одному». Нормально?

— Классика.

— И вечером она не обманула. Минута в минуту появилась у нижней станции фуникулера в короткой искрящейся шубке и сапожках на каблучке, ловко обхватывавших ее волнующе крепкие икры. Здесь, может, пейзажик пустить?

— Угу.

— Зеленый от неоновой вывески снежок кружился над ее головой, а в конце пустой, с двумя рядами сугробов улицы тихо гасло сиреневое, тонко иссеченное угольными ветвями небо. И последний отблеск нежно золотил крест на маленькой университетской часовенке Святой Татьяны.

«Куда пойдем?» — спросила она, подбегая и стараясь затормозить, не поскользнуться на утоптанном твердом снегу, мягко ударила варежкой в грудь его плотно застегнутой дубленки. И к морозному воздуху добавился нежный запах ее дешевеньких цветочных духов.

— М-м! — среагировал Саша, склонив голову в улыбке и выстукивая по клавишам. Мы были с ним чем–то вроде джазового дуэта.

Я плохо представлял себе героиню и с самого начала решил держать перед глазами образ своей последней знакомой. Я высвистал ее на сервере. Это была короткая, но вполне драматическая история. Она писала, что свободна до марта. И я написал в первом e-mail, что, если она ожидает конца света, в моих силах остановить это ради нее. Она ответила, что в марте уезжает работать на Колыму, и я спросил, не бульдозеристка ли она? Она ответила, нет, юристка. Я написал, что 37‑й год давно прошел и потребность в юристах на Колыме на данный момент незначительна. А потом мы встретились в кафе «Алиби» — (сразу представляешь себе хозяина), где мне должны бы уже открыть кредит или делать скидку, поскольку я всех туда таскаю на первое свидание. Оно же, как правило, последнее. И она явилась минута в минуту. Рыжая, с зелеными глазами. Живая и естественная с первого слова. Мы замечательно поболтали, и она выпила четыре коктейля, пока я цедил дрянное пиво «Miller», купленное из экономии.

— Ну, так дальше что? — спросил Саша.

— Ах, да. Вот… запах дешевеньких духов. И Глинский живо и с нежностью представил себе и этот крохотный пузырек, и коробочку с тенями, и еще множество очаровательных мелочей на ее туалетном столике.

— Не слишком много «и»?

— Нормально. Я молодой автор, имею право… Может, немного пройдемся, такой вечер, — сказал Глинский. С чудесной непринужденностью она сама взяла его под руку, и нежность, родившаяся в нем, окрепла, разлилась в сердце, когда они двинулись вот так, об руку, мимо неровных синеющих сугробов. В одном кто–то оставил торчать широкую фанерную лопату… Небо над городом еще светилось, а здесь уже был уютный сгущающийся сумрак, в котором, казалось, особенно остро скрипел снег. И вдруг, как по команде, вспыхнула слева, вдоль чугунной ограды, цепь фонарей, бросив теплый персиковый отсвет на ее щеку. И он подумал, что это знак. К добру.

Саша выстукивал, улыбаясь, как Каунт Бейси за роялем.

«В кафе они выбрали столик у окна. Рядом журчала декоративная водяная мельница, столы были покрыты красными скатертями. Официантка принесла меню и зажгла крохотную красную свечечку в стеклянном стаканчике… э–э–э… пламя которой принималось метаться всякий раз, когда кто–нибудь за их спиной открывал дверь. Подожди, официантки не видно, пусть будет «рыжая официантка», нет, у нас же эта девка сама рыжая… Ну, подскажи, — я пощелкал пальцами. — Толстая, худая…