Номер знакомого мерзавца - Евгений Мамонтов

Итак, я выбиваю 47 из 50 и удаляюсь ни с чем.

Иногда мне удается навести силовые линии, создать подобие солнечной системы из хаотически вращающихся осколков. Последним средством в этих демиургических попытках обычно выступает фатализм. И здесь все годится в дело. Просроченный платеж, сорвавшееся свидание, вызванная головной болью рассеянность, забытая на столе пачка сигарет, крик чайки, автомобильная пробка должны сложиться, как кубики мозаики.

Эта вселенная вертится исключительно в моей голове, бесконечно достраиваясь как спираль ДНК, обещая некое воплощение, пока я не решаюсь устроить этому никчемному миру потоп. И разве что обрывку какой–нибудь записки удается спастись от моего гнева, подобно ковчегу Ноя. По этим письменам я порой предпринимаю попытки реконструкции собственного прошлого и шлимановские путешествия к затерянным сокровищам.

Но щит Ахилла всегда оказывается подменен медной поделкой, стрелы Филоктета хромированными ножками функциональной мебели, раковина Афродиты — пепельницей… Я улыбаюсь, я прощаю им это притворство, мимикрию самосохранения. Они просто говорят мне: ты сам другой, не доверяют. И никакие возражения не убедят, они признают только действие. Обеги трижды вокруг троянских стен. Я не уверен, стоит ли затевать все сначала. Не уверен — не затевай. Все movie с припиской «2» никуда не годятся. А нам и не нужно «два». Это будет новый № 1. Собственно, так же как с прозой, когда каждый раз с самого начала, с нуля. С одним горящим взглядом замысла, как это было в тот раз, когда я спускался с ней в лифте из ее адвокатской конторы, куда зашел в последний раз, отдать книгу, и нажал на кнопку «стоп». И это были пять минут полного безумия, после которого мы отправились на самый верхний этаж, чтобы не удовлетворять любопытство тех, кто пинал ногами створки лифта на первом. А потом спустились по боковой лестнице и расстались уже навсегда.

Или сидишь, пытаясь развести спиртовое пламя под сухим остатком мелькнувших в автобусе мыслей; не больше, чем на чайную ложку, но в принципе этого достаточно для утренней дозы. А вокруг тебя болтают, переключают каналы, играют с кошкой. И что–то рассказывают. А тебе это все как наркоману, которого вот–вот начнет уже колотить. И ты оставляешь на время эти попытки, включаешься в разговор, не выпуская из головы опорные точки темы.

Чувствуя предстартовую лихорадку хорошего зачина, вообще невозможно ни с кем общаться. При малейшем контакте внутри вспыхивает бешеное раздражение, которому, ты знаешь, нельзя давать воли. Оно мигом сожжет все дотла. Стараясь не расплескать это топливо и не взорваться, ты движешься одновременно в двух пространствах, внешнем (бытовом) и внутреннем. В первом машинально, вслепую, во втором — с открытыми, но еще не видящими глазами, на ощупь.

Если ты скажешь кому–нибудь, что пишешь, что у тебя «творческий процесс», — все пропало. Они–то, может быть, и отвяжутся. Но все внутри будет съедено кислотой самоиронии. Замысел — самый скоропортящийся продукт, пока он не зачах, его надо свести с музой. И ты пытаешься, а они смотрят друг на друга болванами и не хотят даже попробовать. В конце концов, мне приходится помогать им, как неопытным собакам на случке. Со всякими фокусами, вроде подкладывания книг под задние лапы низкорослого кобеля. А потом рвать на клочки листок или, выделив текст, стирать его клавишей «delete», отправляя в некую электронную преисподнюю, мир которой я даже вообразить не могу. А они, улучив момент, когда у меня нет под рукой карандаша, глядь — уже резвятся вволю. Но нет! Я умею ловить их по памяти, конечно, если вокруг не стоит тарарам с кошачьими играми и телевизором.

Но когда мне удается щелкнуть зажигалкой под своей ложкой, перевезти контрабандой пусть несколько частиц из хаоса в космос, тогда я спокоен, тогда я говорю, сегодня — я бог! И вы можете, если хотите, распять меня или носиться с кошкой под аккомпанемент MTV, что, в сущности, одно и то же. Но только до вечерней дозы. В крайнем случае, до завтрашней, ибо я должен утверждать свое величие каждодневно.

Кому понравится такой псих?

Но вам ведь нравится… И я улыбаюсь самой точной из своих улыбок.

В конце концов, что, кроме любви, вы можете мне еще предложить? Я принимаю все. Неисполненные обещания, разочарование, приправленное высокомерием, дерзкие надежды, стихотворные послания от несуществующих котов, доверительные календари месячных, загадочные обиды, «love story» из вашего собственного опыта, нескромные фантазии, остроумные насмешки и унизительную похвалу. Я надеваю кожаный фартук и швыряю все это в печь, шурую кочергой и вместо вашей погубленной жизни достаю вам новую. Будь осторожна с этой штукой, милая, и она прослужит тебе долго. За инструкцией по применению приходи вечером… Я приложу к ней рукописную карту пока только пробных небес для тебя.

Она говорит: «Мне нравится Коэльо». Я, на свою беду, все–таки интеллигент. И поэтому она остается лежать рядом, а не собирает свои шмотки на лестничной площадке вокруг трубы мусоропровода. Коэльо в самом деле хорош как пример клинической патологии. Экс–маоист, который с юности выжег себе мозги кокаином. Один из тех людей, чье существование наносит мне личное оскорбление. Ему в жизни не написать и абзаца, мне в жизни не получить и 1/100 его гонорара. На том свете его заставят выцарапать тупым гвоздем на граните все его сочинения, помноженные на количество тиражей. Только так он, может быть, научится уважать слово.

«А как ты представляешь себе рай?» — спрашиваю я. «Рай?» Она берет сигарету и принимается грезить в задумчивом вожделении. Мои собственные представления о рае достаточно скотские. Удовольствия без пресыщения и ответственности. Мы рисуем картину рая по подсказке личного голода, забывая, что там эта валюта не должна иметь хождения в принципе. «Мне бы хотелось быть там вместе с любимым», — говорит она. Я смотрю в ее глаза. Она была любовницей Ф. И сейчас говорит, конечно, о нем. Или о том, кто способен с ним сравниться, потому что превзойти его не дано никому. Я знаю этого типа. Мы друзья.

Ф. был человеком разносторонним. Ему не составляло труда шутя разорвать колоду карт, сыграть на рояле полонез или рэгтайм, решить биквадратное уравнение. Когда в его квартире делали ремонт и никак не могли отрезать нужной длины полосу обоев, чтобы оклеить арку в гостиной, Ф. тут же, прямо на стене, рассчитал необходимую длину дуги по формуле Гюйгенса.

От такого слепящего совершенства иногда делалось противно.

В то утро я увидел его в супермаркете. Он брел, светясь атласной рубашкой навыпуск, и толкал хромированную тележку, в которой лежало два апельсина, пакет кофе в зернах, банка оливок, персиковая пена для ванны, брикет клубничного мороженого и порнокассета. «Здесь и такое продают?» «Удивительно, правда?» — просиял он.

Он смотрел сны как кино, просыпался между сериями, выкуривал сигарету и снова засыпал. А по утрам записывал их на том, что под руку попадалось. Это сделалось у него привычкой, и однажды он высыпал из коробки все эти листки, салфетки, обрывки газетных полей, перепечатал в свой ноутбук, задумался, добавил эпиграф: «Иона же спустился во внутренность корабля, лег и крепко уснул». Потом отправил дискету знакомому издателю, и даже заработал кое–что на этой своей книжке.

Деятельная энергия этого человека граничила с лихорадкой. Он устроил свою жизнь так, чтобы не оставить себе ни одной свободной минуты. И когда таковая все–таки выдавалась, он хватался за гантели или первую попавшуюся книгу: турецкий разговорник, «Занимательную астрономию» Перельмана, мемуары Стравинского — все, что угодно.

Я мог бы спросить его: «Зачем ты это делаешь?» Но не хотел показаться бестактным, к тому же мне было все понятно. В таком случае проще было бы сказать: «Брось, это бесполезно».

При такой жизни ему грозило превращение в ископаемое чудовище, которое грезит наяву алхимическими формулами, терцинами Данте и в такси указывает водителю путь по звездам. Однако толика здорового цинизма выручала его, замещая благоразумие и чувство меры.

Некоторые полагали, что он содержит фирму досуга и тем живет. Но это была нелепая легенда, которую, как выяснилось позже, он сам и внедрил, находя эту пошлость эффектной. Думаю, он представлял себе бордели исключительно по советским музыкальным фильмам о диком Западе.

Когда он в задумчивости сидел в кресле с сигаретой, я мог прочесть все его мысли по каракулям дыма, плывущим через комнату, за приоткрытой дверью которой в разломе иного измерения требовательно кипела уже другая жизнь, не то призывая его к себе, не то сама просясь к нему. В такие моменты достаточно было тронуть его пальцем, чтобы он рассыпался бесшумно, как столбик пепла.