Гур-гур вместо музыки - Владислав Мирзоян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Он фильм видел?
– Видел. Вчера.
– Что сказал?
– Да то же, что и вы.
Это очень удивило Проценку.
И я повторил ему почти слово в слово Гуревича. И ещё раз повторил:
– Это – народ говорит. Нужны перемены. Время требует
– Нагод, – передразнил меня Проценко.
Я разозлился.
Стул из невесомости брякнулся на пол.
– Вообще-то – я не картавлю.
*
Да Проценко и сам стал понимать, что я не еврей.
– А если ты не картавишь, что ж ты ходишь у них на поводу?
И тут, утопая, я стал огрызаться:
– У кого я хожу? Я – что считаю нужным, то и делаю. И ни у кого на поводу не хожу! А от Гуревича я не слышал за год вообще никаких диссидентских разговоров. И фильмы у него есть и о грузинах, и о русских, и об иконах… – со мной было кончено,
но я кинулся отмазывать Гуревича,
ибо всё, что происходило, было по моей вине.
Я был сбивчив, но видимо говорил горячо – говорил, что Гуревич мастер, Гуревич профи, Гуревич классик – странно, но Проценко слушал. Я видел – он отходил от своей вспышки.
*
– Так! Все свободны, ты остался, – вдруг встал и объявил Проценко, – И ты, девушка, иди, погуляй, – это моей перепуганной подружке с застывшей улыбкой.
Все вышли.
*
Когда все выходили, я тоже почему-то встал.
Мы стояли друг против друга.
Он был немного ниже меня ростом, но шире – крепкий мужик с казачьей чуть вьющейся чёлочкой…
*
Что было дальше – мало кто поверит.
Но, как это касается Гуревича, я всё же, дорасскажу.
В словах, может, и не точно – за смысл ручаюсь.
*
– Наглый ты… – как-то устало сказал Проценко, – … ни с кем не считаешься. Не люблю наглых… чёрт с тобой и твоим Гуревичем. Квартальный план горит – я пописываю акт, едешь в свой Новосибирск…
– Я из Ленинграда…
– Не перебивай, бл… дь! … Едешь в Новосибирск, выкидываешь на… уй этот митинг.
И какой чёрт меня опять дёрнул:
– Я ничего не буду выкидывать…
Пауза…
– Ты что оборзел, …ля?
*
Министр со мной говорил, как шпана из подворотни.
Просто он не привык, что бы ему говорили нет.
– Ну, почему оборзел? – возразил я.
– Выкинул на… уй этот эпизод, я сказал! – заорал Проценко.
Не зря у них в кабинетах двери были с обивкой.
– Не выкину.
Проценко присмотрелся ко мне:
– Не пойму – у тебя связи? … или ты дурак?
– Нету у меня связей, – голосом утопленника сказал я.
– Значит, дурак. Сам сказал, – усмехнулся Проценко – видно было – он от меня уже устал, – Короче!… зае… ал! Выбрасываешь этот ё… аный митинг, я подписываю – идёшь дальше, в Госкино СССР.
Что за черти дёргали меня в тот день за язык – не знаю, но я опять сказал:
– Да не буду я ничего выбрасывать
*
Проценко побагровел.
И тут – я ушам своим не поверил:
– Ты что – в е… льник хочешь!
И тут повёлся я….
*
Я не люблю, когда со мной так разговаривают.
И хрен с ним – что министр.
Не гнев, не агрессия, а какое-то нехорошее безразличие посетило меня.
Я довольно долго занимался восточными единоборствами, когда это было ещё подпольно…
Но тут министр…
*
Справа была финская стенка, соответствующая его рангу в советской иерархии – призы, подарочные вазы, бюстик Ленина, тома Ленина…
Я повернулся к ней и…
всадил кулак в какую-то дверцу.
Смысл, как я помню, был таков – ты, конечно, министр – можешь делать, что хочешь – и я это вынужден буду проглотить.
Но смотри, что могло быть с твоим лицом…
*
Ударить-то я ударил, да не совсем удачно ударил —
жгучая боль пронзила руку до локтя.
Дверца хрякнула и отвалилась. Но не до конца – только, приоткрывшись, перекосилась.
За дверцей был зеркальный бар и стояли горлышки бутылок…
*
Надо отдать Проценке должное – он остался абсолютно спокоен, только криво усмехнулся. Не обращая на меня внимания, потрогал дверцу бара, пытаясь её поправить, потом вышел из кабинета, закрыв за собой дверь…
*
…я решил – за милицией.
Стоял, как дурак, посреди его кабинета – бури всяческих мыслей налетали на меня, как стаи воронья.
Я уже и сел, и Гуревича посадили, и на Курсах идут повальные аресты…
И дико болела рука. Причём, почему-то вся. И начинало подташнивать…
*
…дверь открылась и вошёл Проценко.
В руке у него была большая заледеневшая бутылка «Посольской» и горсть соевых батончиков в другой.
Как будто меня нет, он полез в поломанный бар:
– Вот режиссёр пошёл – мебель ломает… да какой режиссёр – студент!
Достал два тонких стакана, с хрустом открыл бутылку, налил сантиметра по три в каждый, развернул две конфеты.
Усмехнулся:
– Иди. Выпьем за знакомство
*
Я подошёл и понял, что правой рукой не могу взять стакан.
Взял левой.
Он поднял стакан:
– Я – Проценко. Александр Иваныч. Министр… А ты кто?
Чёрт, как же мне стало стыдно… Я не знал, что и ответить.
– Давай. Герой, – он протянул стакан.
Мы чокнулись и выпили.
*
С детства не люблю соевые батончики.
– За бутылку возьми, – кивнул на руку Проценко.
О, какое это успокоение – раскаленная рука на ледяной бутылке.
– А сейчас – зови свою тёлку – посидим, потолкуем.
*
Соевые батончики быстро кончились. Он сказал:
– Секретарша ушла. Лень за закусоном идти. Давай, жевачкой закусывать. – А как это?
Он достал из поломанного бара блок жёлтой пахучей мечты детства «Juicy Fruit», раскрыл две пластинки, мы ещё раз махнули, он выдохнул и стал учить:
– Смотри. Выпил. И сразу в рот. Слюна прёт. И жуёшь – слюной запиваешь.
Это оказалось чертовски вкусно.
*
Мы просидели с ним часа три.
Умяли эту 0.75. Сжевали полблока резинки.
И говорили, говорили, говорили – о кино, о жизни, о Гуревиче.
Бедная моя подружка просидела почти молча.
Бедная моя рука.
*
– Что у тебя с рукой, – когда вышли, спросила подружка.
– Распухает иногда. Ни с того, ни с сего… Может, это наследственное?
И поехали в травмпункт.
Два пальца были сломаны.
*
Что сделал хитрейший Проценко?
Он принял фильм. Но с гневными идеологическими поправками про эпизод с митингом, приложив эту бумажку к остальным документам.
А мне сказал:
– А теперь иди в Госкино СССР сдавайся. А я посмотрю.
И засмеялся.
Потому что самое страшное – было впереди.
*
Как я там сдавал – это отдельные рыдания,
но Гуревич в них почти не фигурировал.
*
Гуревич не слышал эту историю.
Я просто не знал, как ему её рассказать.
Много было жёстких слов, жёстких мыслей.
Я и сейчас-то не всё рассказал – так, историю-лайт.
Но через месяц, два, он вдруг с удивлением сказал:
– Ты знаешь, Проценко ко мне стал лучше относиться. Тут видел его – он так со мной – вежливо – как ваша мастерская? С чего бы это? Может подлянку какую задумал?
Он был мнителен.
Как человек, которого много гнали.
*
Агент КГБ
Гуревич поймал меня в Доме кино, шепчет и оглядывается, как шпион:
– Американцы предлагают тур – советские режиссёры со своими фильмами в Америке. Никаких чиновников. Я, вроде, главный. Пробиваю – тебя… —
и на весь вестибюль,
– … но меня эти американцы подозревают, что я из КГБ. Нет, ну не идиоты! —
опять, почти шёпотом,
– Буду тебя отстаивать. Но… я тебя очень прошу – если ты останешься в Америке – мне конец… – сделал ужасные глаза, – Дай слово.
– Даю, – говорю я страшным шёпотом.
Потому что не верил ни в какую Америку.
А в вестибюле-то никого и не было.
*
89-тый. Конец зимы и февраля.
Шереметьево.
– Не грустно? С родины уезжать, – вдруг спросил Гуревич.
Я не понял – какая грусть?
Полетели…
*
Первый раз JFK
Сели в Нью-Йорке. В аэропорту Кеннеди – аэропорт JFK.
– Грустишь? По родине?
Во, думаю, заладил – мы ж только улетели – какая грусть?
