Заяц над бездной (сборник) - Дмитрий Иванов

Пить и не находиться в состоянии вассальной зависимости от Моши Бордея было нельзя – он был хозяином и хранителем дворового винного погреба, он и делал вино. Такая во дворе действовала стихийная экономическая модель: соседи под управлением Моши Бордея каждую осень собирали виноград, Моша Бордей делал из него вино, часть которого выпивали за общим столом в праздники, а часть – продавалась. Как правило, коммерческая реализация действовала от силы до февраля. И оставался только золотой запас, которым Мош Бордей распоряжался скупо и мудро, как бог. А я был внуком Моши Бордея – если я этого не говорил прежде, то сейчас самое время сказать: я был внуком Моши Бордея. Поэтому мою рожу Славик ни разу не бил.

А второй была рожа милиционера, который недавно женился, его жену звали Рая. А милиционера звали Гена. Бить милиционера – как говорил Славик, это – крайняки. А мы против крайняков. Так Славик говорил.

В тот день Гена смотрел, как танцует Рая, в бочке с виноградом. Гена успел привыкнуть к фокусам, которыми характер Раи был чрезвычайно богат, и все же, как все прочие мужчины во дворе, он не мог удержаться. Он смотрел на ее голые, забрызганные виноградным соком ноги.

И еще мне казалось, что иногда он быстро переводил взгляд на меня – я стоял прямо напротив него, и только Раины ноги заслоняли нас друг от друга.

Гена был красивый здоровенный мужик тридцати шести лет. Он говорил басом и каждые две недели стриг затылок. Он жил в нашем дворе по меркам местной истории недавно – три года. Вообще он был темная личность. До того как Гена женился, он вел образ жизни скрытный для милиционера, можно даже сказать, подозрительный. Уходил рано утром, приходил поздно вечером, и почти всегда с какими-то хмурыми мужиками. Изредка заходил к Моше Бордею, брал банку вина, и полуночничал со своими хмуряками.

Мош Бордей – мой дед – не любил Гену, за глаза называл его «Кыне», что с местного наречия значит – «Пес».

Но однажды в жизни Гены появилась Рая. Сразу было заметно, что Гена сильно, как-то по-собачьи сильно полюбил Раю и стал как-то менее тёмен и подозрителен. Хмуряки стали появляться с Геной все реже, а Рая – все чаще.

А потом, однажды утром, во двор вышла Рая и стала развешивать на веревке полотенца и наволочки – в общем, стала в нашем дворе жить.

В тот день, в Праздник урожая, во двор вышла еще баба Саша. Она была очень старая и страшная цыганка. Глаза у нее были как у орла – выпуклые, черные – и смотрели в разные стороны. Волосы у нее были белые, она заплетала их в две короткие толстые косы. В детстве, когда я думал про смерть, я думал, что смерть выглядит как баба Саша, и у смерти тоже две белые косы, и она тоже улыбается человеку золотыми зубами, прежде чем забрать его навсегда. Баба Саша меня угощала конфетами. Позовет меня, мне страшно, но подхожу, и на меня смотрит один ее глаз, а другой глаз смотрит в тучи на небе. Баба Саша кладет мне руку на голову, сверху. У нее сухая, большая ладонь. И вдруг куда-то девается все – и время, и место. Альберт Эйнштейн так хотел, но не мог. А баба Саша могла. И вот я стою один посредине двора и держу в руке конфету. А бабы Саши нет уже рядом. Исчезла. Цыганка, что с нее возьмешь.

Еще во дворе вижу дядю Яшу. Фамилия у него была Яковлев. Дядя Яша воевал, был на войне сыном полка и имел награды. После войны он стал работать в тюрьме. Это была легендарная тюрьма – она находилась недалеко от нашего двора. Легендарна она была трехвековой историей, очень высокой стеной вокруг и героем Гражданской войны Григорием Ивановичем Котовским, бежавшим однажды из мест заключения посредством прыжка через очень высокую стену. Кем работал в тюрьме дядя Яша, никто в нашем дворе не знал. Вообще никто и не интересовался особенно – тюрьма и тюрьма, мало ли кем там человек работает. Жена дяди Яши, тетя Лена, была или слишком молчалива от природы, или давно поломана дядей Яшей. Она всегда молчала.

Дядя Яша собирал фотографии. На стенах в его квартире висело их множество. В основном это были портреты черно-белые, любительского качества. Периодически дядя Яша вешал на стену новые – откуда они брались, мы не знали. Я думал, и мы это даже обсуждали с пацанами, что, может быть, это портреты его родственников.

– Например, – говорил я, – у него есть родственники, они живут в другом городе, он с ними переписывается, и они ему шлют свои фотки.

– Более того! – говорит в ответ мой друг Боря Кац. – Может, он ищет и находит своих предков. Устанавливает свое происхождение. Это называется «генеалогическое дерево».

Славик очень не любил, когда Боря так говорит: «это называется».

– Че за дерево?! Че ты гонишь? – наступал тогда Славик на Борю. – Ты видел, сколько он этих чертей у себя по комнатам развешал?! Это не дерево, это целая роща!

Действительно, для «родственников» – фотографий было слишком много, это был уже скорее клан. Но на члена клана дядя Яша не был похож. Он был похож на синяка – это от глагола «синячить», то есть пить. Дядя Яша был одним из самых заядлых синяков нашего двора и всей улицы. У него была и самая большая доля в дворовом винном фонде, потому что возле его дома росло очень много винограда.

И наконец рядом с бочкой, в тот день, в Праздник урожая, стоял Мош Бордей. Мой дед. Ему было тогда девяносто с лишним. Сколько себя помню, его возраст всегда звучал так: «девяносто с лишним».

У Моши Бордея в раннем детстве были сильно поломаны ноги – попал под телегу. Он остался калекой. Всю жизнь хромал. Зато у Моши Бордея крепкой, как дуб, была верхняя половина тела. Он был плечист и мускулист, как гимнаст, при этом действительно здоров – никогда ничем не болел, дрова рубил самой холодной зимой, во дворе, в нательной белой майке, сидя, одной рукой. Так и вижу эту картину: кладет здоровенное сучковатое полено, которое, кажется, столько заключает в себе крепости, что не взорвать и бомбой такое полено, ставит его на специальный пень для рубки дров, пень, похожий на коренной зуб, замахивается одной рукой за голову, крякнет и ка-ак жахнет топором в центр полена, откуда годичные кольца расходятся. И все. Топор воткнут в пень, а две половинки полена лежат слева и справа в снегу.

Мош Бордей был потомственный винодел – от этого дела питались, росли, процветали, разорялись, погибали, и снова рождались, и вырастали, и процветали, и погибали все его предки. Однажды мы с Борей и Славиком решили подсчитать, сколько за свою жизнь выпил Мош Бордей.

– Интересно! – первым предложил математический эксперимент, конечно, пытливый ум Бори Каца. – Сколько твой дед выпил вина за свою жизнь?

– Не знаю, – говорю я. – Много.

– Ну, хорошо. Сколько он выпивает стаканов каждый день? – разгорается научное любопытство в Боре.

– Ну, утром – два, днем – два-три, вечером – четыре-пять, – оглашаю я общеизвестные факты.

– Десять стаканов. Так, хорошо, – начал подсчет Боря.

– В праздники – больше! – возражает Славик, в котором, как оказалось, тоже не дремлет беспристрастный ученый.

– Праздниками мы пренебрегаем, это называется «среднее значение»! – говорит Боря.

Славик недобро, плохо смотрит на Борю – он не любит, когда Боря так говорит: «это называется».

– Теперь умножим на количество дней. Сколько лет твоему деду? – рвется к истине Боря.

– Не знаю, – честно отвечаю я.

– Хорошо, возьмем среднее значение – сто лет, – говорит Боря. – За год он выпивает: 365 дней умножить на 10 стаканов, получаем 3650 стаканов. В стакане двести грамм, это получается 730 литров. Теперь умножим 730 литров на сто лет, получается – семьдесят три тонны! – восхищенно заключает Боря.

– Слышь! – возражает Славик. – Он че, по-твоему, как родился, так каждый день по десять стаканов долбит?

– Да, – признает Боря. – Первые годы жизни следует вычесть. Но сколько первых лет жизни твой дед не пил?

– Не знаю, – говорю я. – Ну… Лет пять, может.

Дед почти не ест. Это совершенно особенное состояние организма – это не алкоголизм, это более высокая, космическая форма взаимодействия человека и винограда, когда достигается полная гармония стимулятора и стимулируемого. То есть от вина организм получает все необходимые питательные вещества. Почти исключается, таким образом, потребность в еде. В ней Мош Бордей тем не менее толк знал – за праздничным столом если и прикасался к мясу, так только к тому, которое еще час, от силы пару часов назад бегало по двору, будучи курицей. Вообще мой дед знал толк во всем, чем занимался, все умел делать своими руками, причем не только любую мужскую работу, но и многую женскую – он лихо шил на машинке, вышивал и вязал и отлично готовил: молдавскую, болгарскую, румынскую, венгерскую, еврейскую, гуцульскую, гагаузскую – в общем, любую представленную в этой местности национальную кухню.

Вспоминаю, как дед растапливал печку. Не торопясь. Он никогда не торопился. Он был молчун. Слова не вытащишь. Но коренная, виноградная его мудрость всегда была со мной.