Братья наши меньшие и мы сами - Эльвира Филипович

– Буду за вас, докторов, Бога молить! – говорит бабуля.

Понял все Петрович. Однако не осерчал, ни на старуху, ни, даже, на меня. А после про этот случай любил порассказать.

Погодка

Она была темно-рыжей масти, небольшого росту, но с прямой спиной и бодро вскинутой грациозной головой с небольшими округленными вовнутрь рожками. Когда хозяин дома Александр Васильевич, спешно снятый с брони (по возрасту), уходил на фронт под Сталинград во главе отряда безусых курсантов, Погодка ходила третьим телком. Молодая, молочная, надежда всей семьи.

Прощаясь, отец вытер нам длинным холщовым полотенцем зареванные лица, провел шершавой ладонью по головам, а Горку по плечам похлопал, будто большого:

– Ты, Горка, остаешься заглавный мужик в доме. Славка еще бесштанник, а тебе уж двенадцатый годок. Мать береги, храни корову, – отец показал на меня и Славку: – Об них старайся. Будь хозяином!

Потянулись холодные зимние дни, долгие темные вечера. Мать топила печь, варила затируху из просяной шелухи, смешанной с серой остистой мукой, пекла лепешки, а горсти две-три кидала в большой чугунок – это пойло для коровы Погодки. Только для кошки Муськи не было ничего. И мыши давно перевелись.

Утром мать трясла Горку: «Вставай, снеси Погодке пойла, соломки дай!».

Горка важно сопел, неспешно наворачивал на ноги обмотки, натягивал взрослые сапоги. Шумно выходил из избы.

Мы со Славкой соскакивали с печки, быстро засовывали босые ноги в широченные валюшки и выбегали на крыльцо. Жадно смотрели в утреннюю муть. Дальше нас Горка не пускал, чтоб валюшки в снегу не утеряли. А нам очень хотелось посмотреть на Погодку. Мать сказала, что весной у ней должен быть теленок, а скоро весна. Уже над крыльцом нависали окостеневшие за ночь сосульки. Но в хлев Горка ходить не велел: «Только Погодку беспокоить, и так вон ревет все время». Корова мычала надрывно, словно жаловалась на что. В сенях свистел ветер, по-зимнему щипало морозом…

Прозябнув, мы бежали на печку греться. Здесь, на просторной теплой лежанке мы проводили почти все время. А еще жили на печке двое ушастых котят на тонюсеньких ножках и совсем плоская, словно шкурка да голова с ушами, кошка Муська. Когда она окотилась, мать и Горка велели котят утопить, и мы бегали к речке. Вода была студеная, кое-где к берегу уже лепился ледок. Ветер леденил сквозь все наверченные кофты, а в руках у нас шевелились живые комочки. Страшно бросать таких, теплых, и мы прижимали их к себе, а потом принесли назад в избу, на печку. У Муськи молоко вскорости пропало, котята ее уже и не теребили, зато нас не оставляли в покое.

– И чего же вы их тогда не утопи-или! – причитала мать. – С утра орут, окаянные! Эй, Славка, Верка, чего это они прямо в рот вам тычутся?

– Это они, мам, слюней просют. Мы их слюнями кормим…

Когда первые лучи желтым зайчиком вспрыгивали к самому потолку и оранжево высвечивали почерневшую божницу, матери уже дома не было. Вместе с другими бабами она шла заготовлять лес, лопатить семена, чинить телеги, латать мешки. Работы хватало дотемна. А Горка хозяйничал, «воспитывал» нас. Он вынимал чугунок из печи и ставил затируху на стол. И командовал:

– Эй, вы, слазьте!

Мигом соскакивали мы и устремлялись к дымящемуся чугунку.

– Помойте сперва свои рожи!

Не обуваясь, выскакивали мы на крыльцо, плескали друг дружке воды из ковша и скорее садились за длинный выскобленный стол, на котором уже стояла миска и рядом две ложки. Третьей Горка уже работал. Ложка стукалась об дно и стенки миски – это Горка выгребал гущу.

– Умылися? – запихивая в рот полную затирухой ложку, справлялся он. – Теперь расчешитесь!

Наконец, Горка тяжело отдыхивал, бросал свою ложку на стол и важно говорил:

– Ну, я пошел по хозяйству, а вы оближите чугунок, да опосля чтоб помыли его. Ты, Славка, не вздумай плясать по избе, на печке сиди! А ты, Верка, на родник сходи по воду. И дров принеси!

Я согласно кивала головой, а потом, как только он за дверь, кидалась к чугунку. Славка уже «лизал» свою половину. А я свою в глиняную мисочку соскребла. Потом, проглотив ложки три, сделала над собой невероятные усилия, чтобы не съесть все, а оставить еще и Бабочке (так я свою бабушку называла). Она к весне ослабла и почти не вставала с постели. И Горка, раз она к столу не шла, велел ее не кормить…

День за днем прошла зима. Растопил апрель снега, умягчил землю, и вот уже из нее полезла травка. Нежная, еще совсем короткая, но уже отчаянно щиплют ее выпущенные на длинных веревках, исхудавшие за зиму козы; мычат, завидев зелень, стоящие на дрожащих широко расставленных ногах, иссохшие до позвонков коровы.

– Ну что, Горк? Хозяин ты мой, – ласково и уважительно глядя на старшего сына, сказала мать. – Дожили, слава Богу, до зеленей. Выводить надо Погодку. Небось, уж и корму нет.

– Что ты, мам, у нас еще полсеновала. Я ведь экономил ее, солому-то. Чай, она, знаешь, дорогая какая. Я посчитал: за эту солому, что сэкономил, ежели продать выгодно, так можно пинжак справить!

– А что ж Погодка?! Сынок! Что с коровой-то?

– Она сперва все мычала, а потом привыкла, смолкла.

Мать с минуту молча слушала, будто не верила, а потом как заголосит! Кинулась в хлев.

– Коровушка ты моя родная, что ж с нами ты, Горка, наде-е-лал!

Погодка лежала спокойно, понуро вытянув голову. Дали ей соломки – она лишь головой мотнула… Дали теплого пойла. Мать, вся в слезах, принесла ей целый чугунок затирухи, тот, что нам сварила.

– Пей, ешь, родимая! Ах, горе, горе-то какое, кормилица ты наша! Вставай, милая, вставай!

Пришли бабы. Вчетвером подняли Погодку. На широких налыгачах поволокли на лужок, где влажно зеленела молодая травка и грело солнышко. Поставили прямо на траву: «Ешь, родимая!». Погодка с минуту стояла на трясущихся ногах, потом мотнула головой, дернулась и молча рухнула в мягкую зелень, а с нею и наши надежды на послушного смешного теленка, на теплое молоко.

Мать всхлипывала, теребила Славкины светлые волосы. Горка наклонил голову, словно бодался, высматривал что-то в траве. И тут вдруг двое наших котят. Совсем сплющенные с боков, они, словно две блошки сюда неслись.

– У-у-х-х, дармоеды! Все равно утоплю-у!

– А вот и нет! Котятам не ты хозяин! – Славка все же скорее спрятал их себе под рубаху. – Мам, ты скажи ему, пусть котят не замает, и не плачь ты, мам…

– Чем же кормить-то я вас стану, сыночек? Без молока ведь бу-удем…

Славка исхудалыми руками обнял мать за шею, закутанную платком, старался заглянуть в глаза.

– Да мы выживем, мам, выживем! – Потом оторвался от матери, провел ладошкой себе по оттопыренной рубахе. – Они-то, мам, выжили без молока. А мы и вовсе, чай, люди мы. – Славка поднялся на цыпочки, изо всех сил потянулся кверху. – Мы и вовсе будем жить: Ангелы хранители с нами!

А котята громко мурлыкали у Славки за пазухой…

А Бабочка моя, по стеночке, по стеночке, да и на крыльцо вышла, на солнышко…

Верблюд и Лешка «Бармалей»

Было это давно, когда прабабушки и прадедушки сегодняшних ребятишек тоже были детьми. Шла война, и к Волжской переправе гнали скот из Донских степей и Украины. В ожидании парома животных отгоняли в ближайшие от Волги деревни, в том числе нашу Соколовку. В сооруженном из толстых жердей загоне, сразу же за деревней, по нескольку часов, а иногда и дней, стояли измученные долгими перегонами племенные быки и коровы, козы, овцы и даже антилопы. А однажды пригнали верблюдов. Важные, неторопливые, с клоками желтой, засоренной колючками, шерсти и с приопавшими горбами, они вызывали у ребят живой интерес тем, что могли плеваться.

– Васька! Верка! Славка! Тамарка! – кликал ребятишек Лешка, прозванный Бармалеем за неукротимую тягу к большим и малым проказам и шалостям. – Айда на зады (за деревней) верблюдов дразнить.

Забрались ногами на самую нижнюю ступень загона и стояли, сильно вытянувшись на цыпочках, касаясь подбородками самой верхней жерди. Рядом с Веркой, возвышаясь над нею почти на полголовы, торчал Лешка Бармалей. Рядом с ним, головою вровень с Лешкой – Тамарка. Все глазели на верблюдов, а те, кроме одного, на ребят никакого внимания. Глядя куда-то вдаль, они сосредоточенно жевали кинутую им прямо наземь белесую полынь, перемешанную с топырчатым перекати-поле. И только один, огромный, со свалявшейся шерстью на поджарых ляжках, смотрел в сторону детей, будто стараясь понять, о чем они громко спорят, указывая на него руками.

– Смотрите, как я могу плеваться! – хвастал Васька.

– А я еще дальше, гляди, – плюнул в сторону верблюда Славка.

– И все равно верблюд вас всех переплюнет, если захочет, – сказала Тамарка.

Но верблюд плеваться явно не хотел и равнодушно смотрел на ребят своими задумчивыми глазами.

– Его надо раздразнить, – важно заметил Лешка Бормалей. – И сейчас же стал отчаянно хрюкать, лаять, мычать и блеять. Верблюд стоял молча и так же безразлично, и даже, казалось, печально смотрел на детей. Тогда Лешка Бормалей стал строить верблюду ужасные гримасы: нижней губой касался своего носа, скалил зубы и клацал ими, мотал встрепанными рыжеватыми волосами, даже двигал ушами и не уставая высовывал язык.