Грязь - Даниэла Торопчина

Отсчитав себе сто пятьдесят тысяч — чуть больше половины всей пачки, — она сунула остальное обратно и пошла к выходу.

В прихожей, тяжело дыша и стоная, облокотившись на стену полулежал на полу побледневший старик. Он было протянул руку к уходящей Аните, но та и не посмотрела на него; гневно сунув пистолет и деньги в рюкзак, девочка вышла из квартиры, громко захлопнув за собой дверь.

IV

Кот пил третью порцию холодного кофе за утро, нервно тыча в него трубочкой и исподлобья разглядывая других посетителей. Он ненавидел их, ненавидел себя и ненавидел Аниту, ради которой ему пришлось выйти из дома в такую рань. Эта глупая девчонка всегда была не к месту: в десять лет ему пришлось поселиться с ней в одной комнате — отца тогда спутался с ее матерью-наркоманкой. В двенадцать папу посадили, он умер в тюрьме. Из-за нее! В двадцать два приходилось ждать ее второй час в кофейне на Грибоедова, потому что никого больше у нее, у него и у них обоих вместе не было.

У Анички было самое тупое лицо во всем Петербурге, когда она, озираясь по сторонам и сверяя каждый шаг с навигатором в разбитом телефоне, остановилась на мосту с крылатыми львами. Дура расшаперилась со своим рюкзаком посреди узкого прохода — пришлось срочно идти к ней.

— Пришибленная, ты возле памятника не могла встать?

Аничка закатила глаза и тяжело вздохнула. Исфандияр вечно был недоволен ею: она была то слишком громкой, то слишком неуклюжей, то слишком честной для того, чтобы спокойно сосуществовать с ним в одном мире.

Молодые люди сошли с моста и нырнули в открытую калитку экономического университета. Анита была здесь впервые, а вот Кот окончил целых два курса, — на третьем его отчислили за то, что довел до нервного срыва преподавателя психологии (по крайней мере, эту версию он сам любил всем рассказывать).

— Ну, порази меня, — парень не любил пустых разговоров.

— Я ограбила деда, — выпалила девочка и, тяжело вздохнув, уставилась на брата.

Глаза Кота округлились настолько, насколько это возможно при смешении внутри человека всех среднеазиатских кровей.

— Кого?

— Помнишь, после твоего бати у матери был пару лет мой третий отчим… Ну, до тебя, — Анита укорительно прищурилась.

— Андрюха?

— Да, да, Андрей. Он нормальный был, сдох в прошлом году. Вот, его отца.

— Хуя, — Кот достал из кармана две сигареты: одну закурил сам, другую отдал сестре. Девушка села на скамейку и, сделав пару затяжек, продолжила:

— Ну, помнишь, Андрей нас домой к нему возил, он писатель… Дед Женя.

— Ну?

— Ну вот, его.

Аничка понимала, что о причинах сего безумства она должна рассказать если не честно, то хотя бы душещипательно. Брат не поверит — значит, не поможет.

— Он меня домогался. В детстве. Много раз, — девушка опустила глаза. — Я обратилась к нему за помощью, а он отказался. И еще… Он, кажется, умер.

Она знала, куда давить. Ее первым в жизни любовником был отец Исфы — Аните тогда было девять. Это вскрылось, и если сам Рашид прожил после суда недолго, то Кота чувство вины пожирало все эти десять лет. Аничка никогда не выпускала этот козырь из рук.

— Значит, правильно сделала, — Кот ненадолго обнял сестру и в знак утешения похлопал ее по макушке. Хотелось ткнуться лицом в ее волосы и заплакать, но было нельзя. — С чем тебе помочь?

V

Детям в их недолго прожившей, но все же семье, было принято давать забавные прозвища. Рашид был пожестче, но страшно любил уменьшительные слова: своего Исфу он ласково звал Куском1, падчерицу — то крыской, то мышкой, то — особенно нежно — беззубой шалавкой. Зубов у девчонки и правда тогда почти не было: молочные выпали, а коренные не торопились расти. Хотя наедине, во время оральных ласк, отчим был этим скорее доволен и хвалил ее недостаток, при людях Анита, боясь быть обсмеянной, старалась не улыбаться. Статус же шлюхи она просто унаследовала от матери — в верности малолетней любовницы сомнений не возникало в силу возраста и неопытности.

Она, Аничкина мама, была из тех женщин, которые ласковы и с мужиками, и с мальчиками. Ей нравилось, когда муж переделывал ее имя на итальянский манер и называл Мамма Мия — была уверена, что это значило «моя Мия». Никто из мужчин до и после не говорил ей подобного, однако она сама обожала давать любовникам клички: с ее легкой подачи чуть после пятнадцати лет Кот стал не только Котом, но и самым крутым парнем в классе, хотя он и не любил вспоминать об этом. В дочери же с самого детства Мия видела лишь соперницу и обузу, и старалась совсем никак ее не звать.

Питерские маршрутки тряслись посильнее московских — Аниту тошнило и в тех, и в других. Кое-как добрались до дома: Исфандияр снимал комнатушку, называемую квартирой-студией, едва-едва в городской черте: светлую, двухэтажную и с собственным санузлом, но все-таки коммунальную. «В этом доме крики деда точно услышали бы, да и мои тоже», — пронеслось в голове. Не заговорить об ограблении на улице, в транспорте, в парадной было почти невозможно, но брат дал понять: церемониться с Аничкой никто здесь не собирается. Одно лишнее слово — и чемодан, вокзал, Москва, разбирайся, как хочешь. Только вместо чемодана рюкзак.

У тяжелой входной двери висел улей звонков с одним жильцам понятными обозначениями фамилий и комнат. Под белоснежной, почти новой кнопкой с аккуратно выведенной посередине четверкой был приклеен бумажный прямоугольник: «Курбанов И».

— Ты так и не сменил фамилию?

Кот не ответил.

— Я тоже.

Разговор не продолжался, пока не захлопнулась последняя дверь. Потолки в комнате Исфы были раза в три выше, чем у Аниты в общежитии, а одно-единственное (но огромное!) окно давало столько