Повелитель теней: Повести, рассказы - Наль Подольский

Он отчаялся, видимо, доказать свою материальность, на мгновение его улыбка сползла куда-то к ушам, и в глазах мелькнула беспомощность.

— Вронский! — он поднялся и шагнул мне навстречу. — Сценарист, Юлий Вронский!

— Здравствуйте, я догадался, — соврал я в виде ответной любезности, — как вы узнали, что я приехал?

— В этом городе новости порхают по воздуху, оттого здесь все про всех всё знают, — тут он внезапно напустил на себя серьезность, то есть оставил одну только дежурную приветливую улыбку. — Но сначала обсудим дела: мне отвели целый дом — я хочу вам уступить половину. Вид на море, собственный вход и никаких консьержек.

Обсуждать было, собственно, нечего. Я застегнул чемодан и взялся за ручку, но мой новый знакомый остановил меня:

— Зачем вам носить тяжести? Отправим за ним кого-нибудь.

— Гм… — только и нашелся я, но послушался.

Мы вышли на улицу. Город, пыльный и серый, залитый беспощадным солнцем, выглядел скучно и не имел ничего общего с карнавальным городом вчерашней ночи.

Пока мы шли через центр, мой спутник все больше меня забавлял. Прохожих почти не было, и все же он дважды поздоровался с кем-то. Он показал мне почту, редакцию местной газеты, городской совет и райком. Помахал рукой кому-то в окне больницы и довольно приятельски поздоровался с седым и важным шофером «газика», дремавшим за рулем у райкома, которого тут же и послал за моим чемоданом.

— Вы давно здесь? — спросил я, как мог, осторожнее.

— Почти неделю. — Он улыбнулся самой виноватой из своих улыбок.

Наш дом оказался вблизи от берега, предпоследним на пыльной, полого спускающейся к морю улице. Глинобитный, прохладный внутри, он был окружен акациями, за перила веранды цеплялся усиками одичавший виноград. У крыльца стояла скамейка с литыми чугунными ножками — из тех, что бывают в городских скверах.

Мне на долю пришлась комната со скрипучим крашеным полом, соломенными плетеными креслами и необъятной деревянной кроватью, в одном из окон виднелась, сквозь резные ветки акации, узкая полоска черно-синего моря.

Когда мы подходили к калитке, на балконе соседнего дома показалась пышная миловидная дама в голубом; на перилах, от нее слева и справа, сидели две раскормленные белые кошки. Вронский сорвал с головы кепи и отвесил глубокий поклон:

— Амалия Фердинандовна! Вот ваш новый сосед.

— Я почтмейстерша, — объявила она, голос ее был неожиданно высоким и мелодичным, — по утрам я пою и играю на рояле, вам придется это терпеть!.. Хотите иметь очаровательную сожительницу? — Она положила руку на спину правой кошки, та при этом нахально зевнула и облизнулась.

— Нам не справиться с ней! — быстро ответил Вронский.

— Ну конечно, как же вы можете справиться! — она одарила нас трелью серебристого смеха и, протянув к подоконнику руку, сорвала и кинула нам цветок. Он слетел к нам оранжевой бабочкой — это была настурция. Не знаю, в кого она метила, но попала во Вронского. Он секунду подержал цветок на ладони и бережно вдел в петлицу.

По вступлении в дом Вронский сделался деловит. Он провел меня по всем комнатам, показал чердак и заставил взойти по наружной лестнице в крохотный мезонин, где была лишь продавленная кушетка и в углу кипы старых газет. Завершилась экскурсия в кухне осмотром водопровода и умыванием, чтобы идти в ресторан обедать. Настурция Вронского успела завять, он вынул ее из петлицы и аккуратно опустил в мусорное ведро.

В ресторане, на втором этаже безобразного бетонного куба, каким-то строительным чудом оказалось прохладно. Понятно, что Вронского тут знали все, от директора до швейцара. Его энергия была неистощимой: не успели мы заказать обед, как он потащил меня в бар, знакомиться с барменшей. Она показалась мне очень красивой, длинная черная коса и провинциально-добродетельный вид плохо вязались с ее званием. Вокруг нее громоздились бутылки, она же читала книжку, вертя в руке штопор, которым довольно лихо при нас перелистнула страницу.

— Елена, познакомьтесь пожалуйста. — Вронский осыпал ее целым ворохом галантных улыбок, но ответная улыбка при этом была достаточно сдержанной, так что она, надо думать, знала цену своим улыбкам, — это Константин, профессор из Ленинграда!

— Лена, — назвалась она, соблюдая собственный ритуал знакомства, и протянула мне руку через высокую стойку.

— Очень приятно, — сказал я, — только я не профессор.

— У себя он называется научным сотрудником, — пояснил Вронский, — но для простых людей, вроде нас с вами, это одно и то же. Он изучает море и знает все, что о нем можно знать.

Она посмотрела на меня чуть внимательнее, в ее взгляде мне почудилась настороженность:

— Какая у вас… неспокойная профессия.

— Юлий Николаич! — донесся из зала низкий голос официантки. — Идите, а то остынет!

Болтая о всякой всячине, мы успели приняться уже за вторую бутылку рислинга, когда Юлий отставил вдруг свой фужер. На лице его изобразилось радушие, и правая рука, приготовленная к рукопожатию с кем-то, мне невидимым, поднялась к плечу, и внезапно он стал похож на разбитного телевизионного комментатора:

— Рад приветствовать хранителя города!

За моей спиной приближались тяжелые шаги, и голос, тоже тяжелый и чуть хрипловатый, ответил:

— Здравствуй, Юлий.

Шаги подошли вплотную, и теперь их источник был в поле моего зрения. Он сел рядом с Вронским, напротив меня, и, судя по тому, с какой тщательностью обходил стол, был уже порядком пьян. На нем был темно-серый пиджак и белая накрахмаленная рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Глаза, серовато-голубые, безразлично смотрели в разные стороны; подбородок, граненый и резко очерченный, жил самостоятельной жизнью, он шевелился все время, иногда на секунду задерживаясь, не то осматривая, не то ощупывая что-нибудь. Казалось, его глаза с подбородком составляют особый рассматривающий механизм, он сейчас не налажен и пьян, но в другое время, наверное, ощущение не из приятных — быть объектом его изучения.

— Майор Владислав Крестовский! — церемонно произнес Юлий.

Майор специальным усилием навел на меня глаза, взгляд был мутноват и нетверд.

— Здравствуйте, профессор. — Подбородок его тем временем успел проследить за скользнувшей мимо официанткой.

— Я не профессор, — сказал я вяло.

Глаза его на мгновение разбежались по сторонам и тотчас вернулись на место, их взгляд стал ясней и тверже, как будто там, в механизме, что-то подрегулировали. Он сунул руку в карман и вытащил сложенную газету, беловатым массивным ногтем подчеркнул нужное место, прорвав при этом бумагу, и протянул газету мне.

Подчеркнут был заголовок «Содружество кино и науки».

«ак сообщалось, наш город скоро станет съемочной площадкой нового фильма об ученых — исследователях морских глубин. Неделю назад… автор сценария Ю. Вронский… сегодня… научный консультант фильма профессор К. Козловский… руководить… наблюдать…»

— Теперь вас можно называть «пан профессор»?

— Ни в коем случае! Ведь вам не понравится, если я буду вас величать полицмейстером?.. К примеру.

— Отчего же, пан профессор? Вы меня — полицмейстером, а я вас — профессором… — у него закружилась, видимо, голова, он откинулся в кресле и закрыл глаза, — безобиднейшая игра… пан профессор… — пробормотал он с трудом, — а всем другим… запретим… слышишь, Юлий?

Через минуту он выпрямился и поманил пальцем первую попавшуюся официантку, длинноногую девицу в весьма короткой юбке и с фиолетовым маникюром.

— Фу, какой стыд, Лариса! Чем ты поишь столичных гостей?.. Водки, и очень холодной! — От его пьяной угрюмости ничего не осталось, и в речи была лишь начальственная непринужденность.

Спустя тридцать пять секунд, как одобрительно объявил девице майор, на столе стояла запотевшая бутылка.

— Ваше здоровье, пан профессор! — Он тут же опять налил рюмки, и последовал тост за здоровье Юлия, а затем и самого майора. Это было невероятно, но от водки он трезвел на глазах и сделался вскоре весел и оживлен в разговоре.

— Кстати, профессор, вы рано отложили газету: тут еще кое-что любопытное… Вот, извольте… Хотя, я лучше прочту, все подряд слишком длинно… вот! Юные следопыты… в окрестностях города… памятник животному кошачьей породы… обратились к старейшему жителю нашего города, — не прерывая чтения, он бросил на меня короткий взгляд, совершенно трезвый и точный, как щелчок фотографического затвора, — и вот что рассказал детям почтенный старец… Давно, давно это было, мы воевали, и был страшный голод, а мы не сдавались… нет, не сдавались… Потом к нам прибило шхуну без парусов и без мачт, и все трюмы были полны продовольствием… да, до самого верха… И тут из продуктов, прямо из кучи выпрыгнул большой кот с колбасой в зубах, он ее растерзал, упал и забился в судорогах! Все продукты оказались отравлены, мы их есть не стали… нет, не стали… А коту поставили памятник — он и стоит до сих пор.