Картины Парижа. Том I - Луи-Себастьен Мерсье

Мерсье жалеет о потерянной Парижем веселости. «60 лет тому назад, — пишет он, — иностранцы уверяли нас, что Париж самый веселый город в мире, но радушие исчезло в обращении парижан, их лица больше не улыбаются, в обществе больше не веселятся, сердитый вид, язвительный тон говорят о том, что жители столицы заняты мыслью о своих домах и о способах выпутаться из беды». Париж накануне революции — это Париж заката феодального порядка. Затруднения, заботы — все это написано на лицах парижан. «В обществе 18 человек из 20 занято измышлением способа найти деньги и 15 из них не находят ничего». Разве не напоминает нам эта картина современную Европу эпохи распада капиталистического общества? Эта параллель между закатом феодального строя и закатом капиталистической Европы делает для нас книгу Мерсье особенно интересной.

Мерсье необходимо подчеркнуть, что паразитизм феодального мира унижает имя Франции по всей Европе, что личность человека подавлена и сведена здесь до рабского состояния. Феодальная Франция может гордиться тем, что парикмахеры и лакеи с гребнем в руках и бритвой в кармане наводнили Европу, но походите по Парижу, и вы увидите, как знатные в экипаже бешено несутся по мостовой, и никакой узды нет для их своеволия и чванливости. В 1776 г. самого Жан-Жака Руссо свалил с ног громадный датский дог, бежавший впереди экипажа. Владелец экипажа смотрел на него с полнейшим равнодушием. Философа спасли крестьяне. Когда на завтра вельможа, виновник происшествия, захотел загладить свою вину, он послал Жан-Жаку своего слугу спросить, что он может для него сделать. «Держать вперед свою собаку на привязи», — ответил философ и отпустил лакея. Как мы видим, Мерсье даже в этом случае готов ограничиться только правом надеть узду на собаку, но не на ее владельца.

Париж, внешне блестящий, как все города феодальной Европы, представлял собой клоаку грязи и нечистот. Страницы, посвященные изображению Парижа, этого классического города феодальной культуры, представляют для нас исключительный интерес исторического документа. Мерсье, внимательный наблюдатель, не может не воскликнуть с ужасом: «О восхитительный город! Сколько ужасного и сколько отвратительного скрывается за твоими стенами!» Феодальные власти ничего не делают для того, чтобы оздоровить город, и жить в Париже могут только люди по привычке. Веселый, оптимистически настроенный Мерсье вынужден закончить описание нечистот Парижа следующей горькой фразой: «Парижане — это сборище мертвецов, живущих в герметически закупоренных гостиных, при свете факелов». Впрочем, спасаются в этом городе от всех его неурядиц богачи. Их в Париж немало. Состояния, приносящие от 100 до 150 тысяч ливров ежегодного дохода, среди буржуазии обычное явление. Трудно заработать первый экю, легче дополучить последний миллион. Среди богачей самый талантливый тот, кто изучил все способы ограбления нищих. Отсюда почетная роль откупщиков, тех буржуа, которые в два счета могут очистить целую провинцию, разорив ее производство. Истории крупных состояний посвящен 55-й очерк первого тома. Он вкраплен среди десятка других глав между описаниями домов, бульваров, бабушек, вельмож, обедающих в гостиных, книгонош и полиции. Это — система Мерсье. Подобные главы служат как бы узлом, связывающим рассыпанные очерки в единое целое.

Как бы мимоходом Мерсье затрагивает и политические вопросы. Он посвящает 57-й очерк первого тома монарху, утверждая, что король для Парижа — то же, что модель, стоящая посреди работающих с нее рисовальщиков. В следующем очерке он говорит об изменчивости французского правительства. «Являясь прекраснейшим мимистом, оно изображает все сословия, оно является последовательно в одежде военного, финансиста, судейского, банкира, священника. В течение 3—4 месяцев я видел его даже в роли автора, так как оно выпустило до сотни брошюр, очень скверных, сказать по правде». Но 59-й очерк, тут же рядом, вперемежку с другими, посвящен шпионам и шпионажу. Между прочим, Мерсье нам рассказал о том, как полицейские шпионы ведут яростную войну с книгоношами, людьми, торгующими единственно хорошими книгами, которые еще можно читать во Франции. Полиция для Мерсье — сборище негодяев. Среди шпионов можно нередко встретить, как и среди полицейских, баронов, графов и маркизов.

Эти отступления придают особую прелесть и политическую остроту книге Мерсье, как документу борьбы с самодержавно-феодальным государством. Мерсье рассказывает, например, о начальнике полиции и тут же делает ремарку. «Повешение применяется почти исключительно к преступникам из простонародья». Это не мешает ему тотчас же перейти к описанию пожаров, пожарных насосов, фонарей («ревербери»), вывесок.

У нас мало цифровых данных для описания экономического положения народных масс в Париже накануне революции. Но прочитав очерк «о крытых рынках», вы получите блестящее художественное изображение той нужды, в которой прозябал мелкий люд парижских предместий. «Чем беднее парижанин, тем ему труднее питаться», — утверждает Мерсье, ибо съестные припасы за последние десятилетия до революции вздорожали чудовищным образом, вздорожали они потому, что возросла роскошь богачей.

Мерсье в «Картинах Парижа» подверг жестокому осмеянию культуру гибнущего феодального общества, всю систему воспитания молодого поколения. Он издевается над тем, что в школах обращено главное внимание на изучение античных авторов и мертвых языков. Он доказывает нам, что Сорбонна — это центр «безумия, невежества и суеверия». «Сорбонна всегда желала мудрить и знать больше того, что знают прочие христианские богословы, безрассудство боролось с безрассудством, — можно себе представить плоды подобного поединка».

Но пусть читатель не поражается, если наряду с подобной характеристикой Сорбонны, центра богословия, с язвительным описанием аббатов, этих «тонзурованных клерков, которые не служат ни церкви, ни государству, живут в непрерывной праздности и являются совершенно ненужными существами», наряду с гневным изображением епископов читатель в книге найдет главы, в которых Мерсье говорит о своей преданности религии. В этом случае Мерсье остается учеником Руссо, последовательным противником буржуазной философии энциклопедистов и атеизма. Ничего нет более ненавистного для Мерсье, чем атеисты. Он считает, что государство должно их изолировать, как преступников, а сам он коленопреклоненно, как настоящий изувер, говорит о «чудесах святой Женевьевы». Перед нами — образец реакционных тенденций мелкобуржуазной философии XVIII в. Впрочем, тут же рядом с трепетным отношением к памяти «святой Женевьевы» помещен очерк об иезуитах, в котором Мерсье излагает свою общую для буржуазии XVIII в. ненависть к ордену. Реакционный смысл религиозных ламентаций Мерсье усиливается тем, что он готов превратить святых в представителей «демократической» религии. Эти главы не имеют исторической ценности, они стоят гораздо ниже, чем все то, что мы находим в книге «Картины Парижа»; гораздо ниже, чем изображение последних лет жизни столицы накануне революции. Главы о «святой Женевьеве» и о «Сент-Шапель» интересны лишь в том отношении, что дают нам полную характеристику Мерсье, идеолога мелкой буржуазии Франции XVIII в.

Вернемся к самым интересным темам книги, к преобладающей теме — о социальных противоречиях Парижа. Очерки о парижских предместьях представляют исключительный интерес. Окраинам, где спустя десять лет народные толпы собирались под знамя революции, предместьям, откуда плебейские массы лавиной обрушились на Версаль, Мерсье посвятил самые блестящие страницы своей книги.

Мерсье утверждает, что здесь, в предместьях Сен-Марсель или Сен-Марсо — «восстания и мятежи зарождаются, как в очаге беспросветной нищеты». В одном квартале знати Сент-Оноре больше денег, чем во всех домах предместья Сен-Марсель или Сен-Марсо.

Но если нищета царит на окраинах, то в центре города новые дома строят банкиры, нотариусы, подрядчики. Париж обновляется; буржуа строят новый город. Не приходится удивляться, если трудящиеся, бедняки и мелкий люд, не проявляют особого патриотизма, — они не заинтересованы в охране государства богачей. Новобранец из рабочих кварталов, протягивая дрожащую руку за роковым билетом при жеребьевке, бедняк, подлежащий призыву в ополчение, чувствует себя так, как будто бы его ждет пытка. Мерсье замечает, что подобное отношение француза к родине привело бы спартанца в ужас. «Неужели же это люди, идущие сражаться за родину?» — воскликнул бы при таком зрелище спартанец. «Ты удивляешься, молодой республиканец, — заявляет Мерсье, — но знай, родина не имеет для них никакого значения. Ты должен жертвовать собой, их же долг сохранять себя. Их хижины — вот их государство». Эти строки, а не главы о «святой Женевьеве», делают для нас книгу Мерсье интересным историческим документом, показывают нам его как революционного писателя кануна великого буржуазного переворота XVIII в.