Заговор генералов - Владимир Понизовский

Петр снова замахнулся на пленного. Тот был узкоплеч. Лицо обросло длинными редкими волосами. Без шапки. В рваном австрийском солдатском мундире. В изодранных, обмотанных тряпьем сапогах. Коптилка неверно освещала его лицо с тенями глубоких морщин, с выпирающими калмыцкими скулами, не вязавшимися с мундиром австрийца. Отсвет огонька коптилки дрожал в его узких, косо прорезанных глазах. Казалось, это лихорадочно горят они сами. Он промок. С одежды стекали струйки воды. Но потрескавшиеся, запекшиеся губы были сухи.

Он стоял, стиснув иссеченные ссадинами маленькие кулаки.

— Wer bist du? Überläufer? Spion?[2] — обратился к нему Антон.

Незнакомец стоял, покачиваясь из стороны в сторону.

— Отвечай, гадюка, когда господин русский ахвицер допрашивает! — опять замахнулся на него Петр Кастрюлин.

Пленный раскачивался все сильней. Казалось, сейчас он упадет.

— Wer bist du? Wohin gehst du, mit welchem Ziel?[3] — повторил Путко.

Мужчина закусил губу. Пригнул голову. Исподлобья уперся взглядом в лицо Антона.

— Прикажите… — в горле его засипело, будто звук продирался сквозь спутанную проволоку, — распорядитесь, подпоручик… оставить одних… Нас… Всех вон!

В этих через силу выговоренных словах Путко услышал властное приказание.

Он стоял, крепясь, чувствуя, что вот-вот последние силы оставят его, и он упадет. Судорожно, прорезая обломанными ногтями ладони, стискивал кулаки, чтобы удержать себя и устоять.

Столько раз жадно предвкушал он эту минуту, но не думал, что она будет такой. Голод. Вонючее болото. Окрик и пинки солдат. Все должно было быть иначе. Сейчас он не испытывал ничего, кроме усталости и подымающейся, захлестывающей злобы. К этой солдатне и их тупоголовому офицеру, заставляющему его стоять на пределе сил. Какое сегодня число? Он потерял счет ночам и дням. С того часа, как послал Франтишека Мрняка в сельскую лавку, где были жандармы. Ему казалось, что от того селения до границы рукой подать. Недопустимый просчет. Он заплутал в лесу. Пробирался суток десять. На подножном корму, как скотина. Если бы не румынские пастухи, так бы и издох в каком-нибудь овраге. Пастухи накормили, показали направление, дали кукурузных лепешек. Сколько суток, как он съел последнюю?.. Потерять ориентировку в нескольких верстах от границы — после тысяч исхоженных им верст по пустыням Туркестана, долинам Семиречья, горам Кашгарии, джунглям Индии… Или потому, что он не любил Европу? Не оправдание. Сам расстрелял бы офицера, который так позорно сбился бы с маршрута. Единственное оправдание — то, что он сейчас здесь…

Он попал в плен на девятом месяце войны. Кампания поначалу складывалась счастливо. И для всей российской армии, и для него. Начав ее полковником, командиром бригады, через две недели боев он получил дивизию и удостоился генерала. Он жаждал боя. «Война кровь любит» — это была его мысль. Его суть. В детстве жажда схватки, крови находила утоление в драках; в отрочестве и юности она обуздывалась и в то же время культивировалась муштрой в кадетском и офицерском училищах. Став офицером, он получил возможность следовать этому зову, утолять жажду, доводившую моментами до исступления. В боях тонкостям тактики «малой крови» он предпочитал действия напролом. Когда роты залегали под губительным огнем, он выскакивал вперед — генерал на белом коне, — не страшась ни бога, ни черта. Он не считался с замыслами высшего командования, если была возможность дорваться до рукопашной. Вперед и вперед — любой ценой, лишь бы захватить больше территорий и трофеев. Подчиненные ему части несли ужасающие потери. Ну и что ж? Война любит кровь. Он поклонялся ей, своей богине.

Однако после первого же выигранного им боя у Николаева вместо награды командующий армией Брусилов пригрозил отдать его под суд. За то, что, нарушив общую диспозицию, не отошел назад и тем самым не прикрыл левый фланг армии. При чем тут их кабинетные пасьянсы, если его дивизия, смяв врага, прорвалась в тыл австрийским армиям? Правда, на следующий день открытый левый фланг был сокрушен превосходящими силами противника, и его собственная дивизия, взятая в полукольцо, вынуждена была отступить, потеряв полк и почти всю артиллерию. Зато потом был успешный бой за Галич. Спустя всего месяц, снова в азарте схватки не считаясь с приказами, он прорубил своей дивизией дорогу с Карпат в венгерскую долину и вышел из теснин на оперативный простор. Но случайно оказавшаяся на марше свежая вражеская дивизия быстро развернулась и зашла в тыл его полкам. Прорываясь, ему пришлось оставить в долине обоз, горные орудия, раненых, захваченных накануне пленных и добычу. Все же с остатками дивизии он выбрался. Брусилов вторично вознамерился предать его военному суду. Отстоял командир корпуса: за храбрость, пусть и нерасчетливую, не следует наказывать, когда кругом столько примеров трусости. Наказывать!.. За подобные ошеломительные наскоки, захват трофеев и селений, хотя и с последующей их отдачей, другие генералы удостаивались святых «Станиславов» и «Анн» с мечами и бантами, святых «Георгиев» и золотого оружия, а его — только что не в арестантские роты! Не щадит дивизию? Он и себя не щадит.

Нет, обходили его наградами и чинами потому, что не их он кости, не голубой крови — не столбовой, не родовой, не под графскими или княжескими гербами вынянчен: кержак, чалдон, сын волостного писаря, отставного хорунжего Сибирского казачьего войска. Сам выбился. Продирался — как через эти леса по карпатским отрогам. Он — подобно киргиз-кайсацкой лошади: низкорослой, из вольных табунов, норовистой и не знающей устали. К такой не заходи ни спереди, ни сзади.

В третий раз он поплатился за свою храбрость в Карпатах, у Дукельского перевала. Весной пятнадцатого года, когда русская армия была обращена по всему фронту в общее отступление. Он отказался выполнить приказ об отходе, дрался в полном окружении. Три тысячи его нижних чинов и офицеров попали в плен. Сам он с несколькими солдатами укрылся в лесу. В том последнем бою, впервые за все годы службы, его ранило — не тяжело, в левую руку. Четверо суток он блуждал по горам. На пятые, уже оказавшись далеко в тылу австрийских войск, вынужден был выйти из леса и сдаться на милость врагу.

Поначалу его, плененного генерала, поместили под Веной, затем перевезли в замок князя Эстергази в Венгрию. Вместе с ним содержался еще один русский генерал. Они решили бежать. Кастелян замка за щедрое вознаграждение обещал достать одежду и документы. Но вместо этого — донес. Охрана была усилена. Тогда он решил осуществить свой собственный план. Изо дня в день, из ночи в ночь он лишал себя сна, заставлял не смыкать глаз. Сон ломал, валил, но он перебарывал его. Дошел до такого нервного истощения, что австрийцам пришлось поместить его в лазарет. При генерале был оставлен ординарец — хваткий, из бывших агентов одесской охранки. Он приказал ординарцу завербовать кого-нибудь из персонала. Провизор лазаретной аптеки чех Франтишек Мрняк согласился помочь в осуществлении замысла. Генерал обязался уплатить двадцать тысяч крон золотом. Тотчас после перехода линии фронта. Слово русского офицера.

Чех раздобыл форму нижнего чина, нужные бумаги. Сомневался, сойдет ли русский генерал, по виду похожий на потомка Чингисхана, за солдата австрийской армии. Конечно, риск. Но он знал: жизнью не рискует. Если и схватят, то за побег грозит ему лишь возвращение в лагерь военнопленных и более строгий режим.

Ранним утром, это было в начале июля, он спустился в парк при лазарете. В дальней аллее, в беседке, переоделся, у выхода из парка присоединился к колонне солдат, шедших на работы к железной дороге. На вокзале его ждал с билетами Франтишек. Без помех они доехали до станции Карансебеш, у предгорья Южных Карпат. Судя по карте, оттуда было ближе всего до линии фронта — только перевалить через горы. К тому же дальше ехать в поезде опасно: с часу на час в лазарете могли хватиться русского генерала.

Они шли только ночами, минуя населенные пункты. Днем отсыпались в зарослях. Запасы провизии иссякли. Но и до своих было уже рукой подать. Что делать с Мрняком? Двадцать тысяч золотом. Такими богатствами он мог владеть только во сне. В кармане у него лишь горстка крон…

В то утро они укрылись в расселине на склоне горы. Внизу лежала деревня. Уже сутки во рту не было ни крошки. Он, привычный к лишениям, терпел. Грузный провизор переносил голод трудно. Теперь Франтишек спал. Наблюдение вел он. Увидел: к шинку-лавке на деревенской площади подъехали на велосипедах жандармы.

Он растолкал чеха, выскреб кроны: «Вон лавка, Франта, пойдите, купите хлеба и колбасы». Мрняк испугался. «Не бойтесь. В этакой глухомани никто о нас знать не может». Сам подумал: только бы жандармы раньше времени не вышли из шинка.

Провизор колебался. Но голод переборол благоразумие.