Косточка - Роза Поланская

ее. Твердую, острую, как острие его зрачков, направленное прямо в глаза Глеба. Словно монстр говорил с ним, ждал каких-то ответов.

Глеб решительно подошел к газовому котлу и, секунду помедлив, разжег огонь. Тепло шепотом заскользило по толстым трубам через весь дом. Дом оживал, шептался, потрескивал, начинал дышать.

Алька сказала Тимохе, стоящему у порога: «Ну и ничего, ну и другого папку найдем. Лучше».

Ага, найдешь. Пацану такое сказать.

Долго отогревал на круглых старых трубах замерзшие руки и смотрел на свои тонкие пальцы с выпирающими красными костяшками на фалангах. Потом сел на скрипнувший деревянный стул, разулся и положил ноги на батарею. Через синие носки проникало тепло.

В теле становилось мягче, добрее.

Обернулся на кровать с детенышем. Голова детеныша теперь была повернута к Глебу и смотрела на него проникающим, немигающим взглядом.

Только не моргай.

Но детеныш моргнул. Медленно. По-детски, наивно.

А, черт.

Глеб качнул головой и сказал:

– Другого же не может быть. Где она может его найти? Какой дурак купится на чужого детеныша? Кому она теперь с ним сдалась? Да? – И

Глеб поднял брови, словно ожидая подтверждения.

Детеныш разлепил короткую линию губ, и Глеб готов был поклясться, что существо хотело что-то сказать, и размыкало рот как рыба без океана.

Тимоха размыкал пухлые губы и надувал пузыри из слюней.

Глеб хмыкнул и провел руками ото лба до подбородка, и когда опустил руки, детеныш стоял прямо перед ним и смотрел. В круглых глазах дрожало удивление, смешанное с ужасом. Глеб резко снял ноги с батареи и влез в сапоги.

Рука сама потянулась к детенышу – осторожно, как к дикому зверю, которого хочешь погладить. Глеб потрогал предплечье. Кожа была уже прохладной, комнатной. Торчащие ребра вздымались от частого дыхания – как при плаче. Неожиданно существо скривилось, болезненно согнулось пополам…

Не осознавая себя, взял детеныша и прижал к себе – скрюченного. И тело Глеба само закачалось, убаюкивая. И с дикостью наблюдал сознанием за самим собой, будто автопилот включился. В руках Глеба сжималось крошечное костлявое существо, изможденное какое-то. Уродливое. Глеб бросил взгляд в большое зеркало напротив и увидел свое лицо. Оно было некрасивым. Всегда. Глеб «существовал» тихо в детстве и с ним никто не дружил. Девочки не влюблялись в него. И только годам к двадцати пяти неудачницы, вроде него, принимались за него цепляться.

Детеныш был таким же – некрасивым, отверженным и несчастным. Глеб должен был скрючиться, как это существо, и ходить, не выпрямляясь, но Глеб научился распрямлять позвоночник. Глеб освоил прямые линии, без углов. Не сразу. И чтобы больше не крючило пополам, надо было задеревенеть телом. Выгнать всё изнутри. Почистить жесткий диск. Стать таким же стволом, как эти орущие монстры. Покрыться корой.

У детеныша коры еще не было. Ему еще было больно.

У Альки коры тоже не было. Она вся была из углов. Обхватывала в слезах подушку – и угол становился прямым, четким, градусным. Можно было не брать транспортир. Или только притворялась, что согнута. Потому что у Глеба квартира, машина, потому что вечно удобен, вечно приспосабливающийся пользуемый Глеб… Врала! Не было углов!

В какой-то момент Глеб осознал, что качается. Комната плывет вверх-вниз, и кто-то сильный прижимает его к себе. Глеб с ужасом прижал руки к своему скрюченному туловищу и почувствовал под пальцами острые ребра, и впалый живот, и холод кожи, ее скользкость, змеиность. Глеб поднял голову и увидел перед собой собственное лицо.

Как детеныш это сделал? Как заключил его в это концлагерное чудовищное тело? Беспомощное тело маленького монстра. Согнутое в тридцать градусов.

Тридцать Алькиных градусов, когда он уходил.

Глеб с трудом разлепил губы, но сказать ничего не получилось. Он провел языком по полости рта – беззубые десны. Как можно питаться мясом без зубов? Неуклюже дернулся, попытался вырваться, но взрослый сильнее прижал его.

Так вот как вы питаетесь людьми: вы забираете их оболочку, взламываете человеческую систему. Выживших нет. Там ведь внутри… меня нет.

Наконец мужские руки разжались, и Глеб скользнул на пол. Костлявое туловище было непривычным. Трудно было дышать – воздух пробирался сквозь пузырьки легких со скрежетом, как стеклянный песок. Глеб задышал часто-часто и моргнул.

Там, на улице, он знал, лежала его мать. Дважды пригвожденная к замерзшей земле.

Чужими ногами Глеб сделал несколько болезненных шагов к двери. Деревенеющие ноги причиняли боль.

На улице открылось, что зрение стало не лучше, а каким-то цепким, сфокусированным. Зашоренно-хищническим. Цепляло объект и остальное расплывалось вокруг.

У деревьев лежало голое, издалека похожее на ствол. Вместо глаз – темные ямы. Две черные дыры, всасывающие ночь.

На горизонте разливалось алое, предрассветное.

Глеб подошел к ней – к матери ли детеныша, к своей ли… Альке ли, с этими запястьями, с этим чудовищным вогнутым животом.

Неужели так хотела быть с ним, что сотворила с собой вот это – безобразие, исхудав до костей. Ложь! Ложь! Никто никогда не хотел. Потому что урод, потому что сам себе противен в зеркале. Какая любовь?

Все, все лгали. Все хотели нагнуть вот это деревянное тело. Сначала нежное, детское, податливое. А потом – без внутренностей – без того, что бы могло болеть и заставлять сгибаться и корчиться. Корчиться можно было пока не видят. Пока пьяный отец лежит тихонечко по материнскому приказу за стенкой, а мать не тыкает пальцем, не приказывает, как жить. Корчиться, пока ты совсем один. Пока еще не покрылся корой. А одному лучше. Потому что никто больше не переломит и не раздерет грудную клетку в округлое, овальное, впуская в нее обратно – живое, мягкое, податливое. И можно было упасть в монитор с головой, войти в него, сконнектиться.

Женское существо лежало перед ним. Глеб только сейчас понял, что его кожа не ощущает выскобленный морозом воздух. Голые ветки деревьев треплет ветер, но Глеб не чувствует северный ветер.

Вот сейчас в нем не осталось ничего, что могло бы еще чувствовать. Босые длинные ступни стояли цепко на ледяной земле. Не было ни холода, ни тепла, ни жара в груди. Только воздух еще резал пузырьки легких. И пахло яично-лимонным – от него. Будто изнутри.

Разве не этого он хотел?

Будто он всю жизнь, шаг за шагом шел к тому, чтобы пригвоздить глаза всех разом к земле. Чтобы не лгали и не глядели мечтательно в беззвездное утопические небо. Потому что звезд давно нет во вселенной. Свет их – всего лишь отголосок, лаг.

Обернулся на дом. В окне чернел силуэт его бывшей