Косточка - Роза Поланская

все время просил поиграть с ним. Глеб не знал, что с ним делать – с этим маленьким человеческим существом – и отмахивался. Всегда. Ну не считая пары раз, когда вроде возили гоночные по дивану. Толкали друг к другу, устраивая автокатастрофу.

Всё.

Человеческое существо пахло тоской.

Ковшом зачерпнул воды. Металлическая кружка звякнула о ведро. Ледяная вода уже не обожгла – впиталась. В ушах зазвенело. В обоих сразу. Сердце ухнуло и отлетело вниз. Дернулось судорогой и размякло.

Глеб раскрыл скрипучую дверь и вдохнул болотный воздух. Воздух чиркнул в ноздрях. Все расплылось вокруг от боли в носу. Глеб сел на лавку. Хотелось курить. Будто не бросил лет пятнадцать назад. Словно вся нить времени его жизни вытянулась в прямую линию без делений. Как рот детеныша.

А ведь мать где-то рядом. Говорили, что взрослые особи достают головой до проводов электропередач. Говорили… А кто, собственно?

Ноябрьский стылый воздух тяжело оседал в легких. С севера тянуло яично-лимонным. Всё явственней, реальней.

Уже близко.

Голые стволы тыкали корявыми серыми пальцами в небо. Один из стволов шевельнулся. Нехорошо шевельнулся. Не от ветра, а так, словно место локации поменял. Глеб не отрывался от замерших деревьев и боялся моргнуть. Глаза защипало и помутнело от набежавшей влаги. Веки смахнули влагу, и тут же показалось, что изображение изменилось. Что-то не совпадало с первоначальной картинкой. Мелькнуло про баги лагающей реальности. Глеб дернулся к входной двери за охотничьим ружьем.

Только вот что им сделаешь? Пощекочешь непробиваемую сбрую кожи? Но ведь если есть глаза, значит, как минимум два уязвимых места.

В пороге схватил ружье, громко шкрябнувшее по тумбе пяткой приклада.

Черт, громко…

Заглянул в комнату – на кровати обездвиженно белели детские ступни. Рванул к порогу, спрятался за дверной косяк и выглянул, прижимая к груди ружье. Дуло грубо уперлось в подбородок.

Вот же… Сисадмин с ружьем.

Сделал выдох, сложив обветренные губы трубочкой. Изо рта шел пар. Зима близко, падает вниз и сжимает горло стволов деревьев. Но одного дерева точно не хватает. Или это фантасмагория мозговой винды?

Вдох-выдох, вдох-выдох… Три коротких, один – контрольный.

Глеб не успел ни выстрелить, ни выглянуть – что-то тяжело свалилось на землю. Но не с грохотом – так, будто срубленный ствол не обмяк телом, а упал навзничь. Глеб сделал шаг за порог. Под ногами скрипнула застывшая земля, едва поблескивающая в свете луны, скользнувшей в подтаявшую прорубь туч. Из-за этой проруби стало молочней вокруг, различимей, четче графика реальности.

Голый ствол лежал у самых деревьев. Пальцы разжались сами, и ружье упало под ноги – человеческая оболочка больше не принадлежала Глебу и не слушалась. Глеб размял замерзшие пальцы, поднял ружье и на чужих ногах подошел ближе к деревьям.

Особь была длинной и такой же худой, как детеныш. Как будто маленькое тело вытянули. И груди без сосков – просто два упругих холма – явно обозначали половую принадлежность. Ребра не вздымались от дыхания, впалый живот не двигался. По всем признакам монстр был мертв. Кожа выглядела гладкой, только на икрах виднелись несколько пятен коры.

Молодая.

А если есть зачатки коры, значит, и выжившие были. Не врали про кожу-кору.

Глеб подошел к треугольному лицу. Большие глаза были раскрыты и глядели в черное небо. Стеклянные глаза. Глеб присел на корточки и тронул холодное худое запястье. Пульса не было.

А может и сердца нет у них? – мелькнуло, но тут же захлопнулось в голове: – Нет, у детеныша был пульс, был.

Глеб не выпускал запястье. Ледяное, твердое, с круглой косточкой у тыльной стороны кисти – совсем человеческой косточкой.

Аля любила спать, положив на Глеба тонкую руку с такой же косточкой на запястье. Глеб любил спать один. Глеб вообще планировал спать один. Только Аля…

Глеб не хотел ребенка, не хотел всего этого головняка… Это же как впустить вирус. Это Аля решила. Хитростью, без антивируса… в самый кульминационный момент, нависая над ним, не спрыгнула, когда он хотел стянуть ее с себя, а крепче вцепилась в бока Глеба и легла на грудь, затихнув.

Тимоха вышел смешным. Больше никакого подходящего слова Глеб не нашел. Да и не искал. Случилось как случилось, только Алька должна же теперь как-то выкручиваться. Слушаться что ли, в глаза заглядывать и не пытаться нагнуть. Все они только и хотят вот этой хрени. Чтобы платье, живот, горько, и пальчиком потом тыкать, что не так. Юзать.

Тыкать, как эти уродливые деревья над существом тыкают ветками в небо.

Тело существа трогал ветер. Талия в обхвате не больше Алькиной. Алька себя вот так же уродовала после родов. Как-то Глеб упомянул, когда Алька вернулась после роддома и стянула с себя несуразный сарафан – со своего необъятного живота, будто и не вылез из живота человек – упомянул, что теперь в доме завелся слонопотам. И Алька себя принялась уродовать. На «ресет» перезагрузки жала: бегала в ванную после еды и блевала, пока не превратилась вот в такое же… вытянутое бесформенное, детское, скелетное. С этой острой костью на запястье. И потом она перечила. Всегда. Будто Глеб заставлял ее этот гребаный штамп в паспорте ставить. Все они на этом помешаны. На этих штампах, костях, полосках на тесте – один и тот же софт.

Эта вот тоже. За детенышем своим шла.

Только не мог понять, почему особь упала замертво. Не анабиоз же, в самом деле… Бессознательно коснулся серого лба. Маленькая безволосая голова лежала на твердой стылой земле. Может вирус? Хоть что-то должно было рано или поздно на них найтись. На каждого хищника есть другой хищник, на каждого «трояна» – Касперский.

Алька… Все они хищницы, охотницы на принцев на белых скакунах.

Может, все же контрольный? В голову – туда, где глазницы, – чтобы наверняка.

Глеб встал. Прошелся вдоль лежащей. Закоченевшие сверкающие глаза продолжали изучать черную утопию неба. Надо закрыть их. Глеб тронул рукой ледяные веки, но веки не сомкнулись. В темные глаза ночное небо загружалось. Беззвездное. Несбыточное.

Занес ружье и направил в зрачки. Щелкнул затвором и пригвоздил маленькую голову двумя короткими. Крепче к северной земле. Отдало в плечевой сустав. Глеб инстинктивно просунул руку под расстегнутую куртку и размял жилистое плечо.

Потом вернулся в дом. Детеныш продолжал судорожно дышать: то часто, то снова замедляя темп. Взгляд его не был стеклянным. Глеб прикоснулся к ребрам. Под ними билось сердце. Что-то смешное было в нем, нелепое. Как в Тимохе. И у него – та же острая косточка на запятье. Алькина. Глеб тронул