Две стороны медали. Книга стихов - Ян Пробштейн

растворялись в чистейшем эфире.

Там я с собственной тенью слился

и с другими сдружился тенями —

в безмолвной стране забвенья,

где жду я тебя с твоей тенью.

Не стаю лебедей

Не стаю лебедей, не соколов

я выпускаю из ладоней,

и вот, являются из коконов —

(неотличимы от агоний

те напряженные мгновения

на грани смерти и рождения,

а просветленье – от безумия,

когда во тьме своих наитий,

склонясь над бездною Везувия,

натягиваю струны-нити

и с крутизны стола соскальзываю,

паря над пропастью топазовою) —

и, молчаливые, над бездною —

лишь слышится шуршанье крылий —

взмывают песней бесполезною,

храня налет небесной пыли,

быть может, просто однодневками,

а может – гордым махаоном,

но крыльями взмывают дерзкими

под изумленным нeбосклоном, —

пусть издыхающие гусеницы

влачатся по земле печальной, —

так некогда святые мученицы

и ведьмы на кострах молчали…

А невесомость – это страх

А невесомость – это страх,

разрыв привычных уз, иллюзий,

И веской тяжестью в руках

не стать обыденной обузе.

Истончена моя печаль

до искры золотой в глазах,

до искрометного луча,

мечтающего о кострах,

но ткань реальности размокла —

неотличимы от пустот

заброшенные эмпиреи:

припоминая Эмпедокла,

по краю кратера ползет,

в пустынное жерло глазея,

завороженный светом крот.

Как льётся свет

Как льётся свет в небесный люк!

Гуляет по страницам ветерок,

а я на заре выпускаю из рук

птицу своих тревог.

Как безмятежно ясен день

и головокружительна зелень —

на меня же с неба падает тень

птицы моих смятений.

Как вечер тих, и ветер стих,

и ночь глядит на страницу,

а ко мне вернулась верная птица

и закрыла крыльями стих.

Щегол

До чего, щегол, ты щегловит

О. Мандельштам

Свет и свист, и щелк да щелк —

прилетел ко мне с утра,

разбудил и растравил,

взбудоражил до нутра,

посвистел он и умолк.

Ты растрава, мой щегол,

укоризна легких крыл,

твой бесхитростный напев

не припомню, как ни тщусь,

растревожив мою грусть,

мне оставил, улетев,

отголосок, эхо, голк.

Болящий дух

Болящий дух врачует песнопенье…

Е. Боратынский

Болящий дух смущают расстоянья—

прямые, рвущиеся из-под ног

за горизонт. И ложечкой в стакане

застыла пауза, чуть дрожа: молчанье

звенит на перекрестках всех дорог.

Болящий дух! Сосуд непрочный тесен

махровой дикой розе всех ветров;

далекий лекарь духу бесполезен,

осталось бы для странствий и для песен

немного хлеба и немного слов.

Уходит из-под ног дорога: где бы

ни оглянулся – неизменный луч

покажет перевернутое небо

и пол-луны краюхой пухлой хлеба,

а на подошвах клочья влажных туч.

Краков

Краков. Час Przeszły и Przyszły *

разделяются только одной

заколдованной гласной,

пережеванной ртом чужеземца.

Замурован дух королей на Вавеле,

а рядом почиют монархи державы иной —

Мицкевич, Словацкий —

по соседству с Пилсудским

в усыпальнице царской.

Краков. Час прошлый и пришлый

возвещает трубач на костёле Марьяцком

толпам зевак, запрокинувших головы к башне,

шей не жалея, уставивших зенки в зенит.

В готическом сумраке гаснет

многоречивый блуд ротозеев,

и сквозь барочную сладость творений

богоревнивого резчика Ствоша

мрачно взирает на них

Бог крестоносцев,

не мир принесший, но меч.

Польша. Час Przeszły и Przyszły

в образе сына с пулей в затылке

обнимает Matka Boska Katyñska.**

А в час настоящий

по воскресеньям Варшава на Гельде,

а вечером молится в храме.

В час настоящий

на Рош Хашана в полупустой синагоге

заезжий кантор,

почетный гость и потомок высланных силой,

призывает ветхозаветной молитвой

души расстрелянных в гетто

или сожженных в печах.

дымом они унеслись крематорским по небу

иль самолетом – назад не вернутся,

разве потомки заедут;

чтобы пожертвовать сотню-другую «зеленых»

на восстановленье могил

да посмотреть, как в еврейском театре

дают пантомиму

на темы Ицхака Переца, —

милое светопреставленье для тех,

кто не видел Освенцима.

Смысл затуманен месивом ног,

и не жалея ладоней,

американские дамы

охают вместе со стайкой

мирно щебечущих немцев.

Польша. Час Przeszły и Przyszły

соединились навечно в костёле

святого Костки, где на могиле отца Попелюшко***

объединились поляки в молитве

для терпеливой борьбы и гневной надежды.

сент – 2 окт. 1988

* Будущее и прошедшее время (польск.)

** Катыньская Богоматерь (польск.)

*** Католический священник, убитый агентами службы безопасности при Ярузельском.

Перемышль

Галиция. Уютный городок,

баюкающий в сквере стариков, —

они досматривают сны о жизни

в воскресный вечер на скамейках-люльках,

их площадь Рынка говором ласкает,

и цокают вопросы: «Со się stało?»

и гербовый медведь застыл на страже,

пустой фонтан и город охраняя.

Мир на земле. На кладбище. Во храмах.

Вот пани Фелнер видит сон о муже.

умершем только десять лет назад.

Он погребен на кладбище еврейском,

(верней, на пятачке средь запустенья)

с расстрелянными рядом, вместе с ними

пан Фелнер проживал однажды в гетто.

Счастливчики-супруги в катакомбах

скрывались, добывая по ночам

объедки (люди добрые кормили);

но все ж их не увез в Освенцим поезд,

как всю родню, и пуля миновала,

и вот теперь он может спать спокойно,

соединившись навсегда с землей.

Объездила полмира пани Фелнер,

подружек навещая, но вернулась

сны досмотреть об этой странной жизни.

Мир на земле. На кладбище. Во храмах.

Неторопливый городок, взбираясь

мощеной узкой улочкою в гору,

минует храм Крестителя – поодаль

играет марши духовой оркестрик,

церковный, видимо: в накидках белоснежных

поверх «вареных» джИнсовых костюмов

подростки так старательно выводят

«Прощание славянки» на прощанье.

(среди герани из окна напротив

старушка бойко хлопает в ладоши).

А улочка взвивается все выше,

минуя «кармелиток босоногих»,

взбирается на Замковую гору,

здесь ноги могут отдохнуть немного,

а взгляд скользит по черепичным крышам,

по куполам и треугольным шпилям

туда, где автобаза в синагоге

и каменисторуслый Сан вскипает.

Мир на земле. На кладбище. Во храмах.

Войны как будто не было. Как будто.

И я бы мог родиться здесь однажды,

в гимназии Словацкого учиться

Конец ознакомительного фрагмента.