Две стороны медали. Книга стихов - Ян Пробштейн

Я отплывал на кораблях Колумба,

в подаренной родителями книге,

как парус, раскрывавшейся. Весь мир

раскрыт передо мною был, как книга.

Потом пора настала ближних странствий,

обыденных забот и переездов,

и я забыл про книгу с кораблями

и вспомнил только много лет спустя,

когда узнал, что мир вокруг опасен,

что можно выйти в магазин из дома

и через много лет назад вернуться,

а дом снесли, срубили сад и липу,

и на могилах выросла трава.

Но можно дом с собой носить по свету

и в щёлку памяти, как в скважину замка,

увидеть продырявленную карту

и книгу-парус, липу и отца.

Крапивный ожог

Крапивный ожог или чай с малиной

упраздняет пределы пространства – свернув с хайвея,

бредешь по брусчатке, срастаясь с картиной, —

пешеходом под гору, еще левее —

деревянный барак, лопухи. Начало.

Бузина в огороде. Травяной рай,

где желанный кол и даже мочало

не измочалено жизнью: иди, выбирай,

примеряй будущее по плечу и росту

(в летчики бы пошел – пусть научат),

в будущее из детства смотреть просто,

даже если мысли о смерти мучат.

Серебристый голос и рубка дров.

Стоматит. Кормление с ложечки. Чтение сказок.

Не видать бы старенья матерей и отцов.

Не глядеть бы в лица посмертных масок.

«Липа». Шуберт над озером Нарочь,

и в зеркальную воду, что отравлена напрочь,

снова вхожу. И летят обертоны,

заглушая прибой нью-йоркского полдня.

Мы живем, корнями врастая во время,

подставляя ветрам поредевшие кроны,

о том, чего не случилось, помня.

Обживаю пространства, скряга и мот,

и кесарево отдаю суесловью.

Жизнь, золотая растрата, коль повезет,

ты подкатишь к острову-изголовью,

и царевич выйдет из бочки на берег,

он не знает бессмертья и в смерть не верит.

Двор. Деревянный барак. Рубка дров.

И на свете так много еще островов.

В поисках Атлантид

Выйдешь однажды из дома

звёзд не увидишь окрест,

темень ударит по темени,

как далеко от тех мест,

где – уж не вспомнишь – когда-то

царствовал чертополох,

княжила липа космато,

ближе казался Бог.

Я шашкой рубил крапиву

и выходил из боев

израненный и счастливый

в казачьих погонах репьёв.

Детство чем дальше, тем ближе,

хоть поросли быльём

дальние звёзды над крышей

и деревянный дом.

Снов коротких новеллы,

памяти свет слепит.

Надежды мои – каравеллы

в поисках Атлантид.

Чините сети и латайте парус —

да будет нынче в утлом мире штопка!

Душа моя по всем морям металась,

но прошлое годится на растопку

и дым отечества – там, за кормой,

а мы опять в пути к отчизне дальной:

страна души – страда души с судьбой,

но плач детей страны многострадальной

в ночи сирен перекрывает пенье;

воск для ушей, а для души – терпенье.

Давай же созидать и крылья альбатроса

и трели соловья, узоры мотылька,

гончарный круг и медь, и спицы, и колёса,

и крылья ветряка, и формулу цветка.

Создам ли из ребра ещё одно творенье –

и свет, и тьму, и твердь, и ангельское пенье?

Вчера ещё не смог бы – веры не хватало,

но я тебя увидел, адское зерцало,

не Беатриче, нет – ты мне явилась въяве,

небесное созданье в дьявольской оправе,

и ужаснулся я, открыв тебя вчера:

душа и дух и плоть из моего ребра.

Истома, истома…

Но – в счастье не веря —

из дома, из дома,

и – стук истукана,

испуг дон Гуана,

окара и кара

от рук истукана,

так Дант Алигьери

карал Даниэля,

и в счастье не веря, —

о, донна Анна,

прости, донна Анна…

Губительный изгиб

Н. К.

Губительный изгиб,

излом бровей, излука —

из тетивы бровей, из лука

лучится свет или лукавство?

…За взгляд один отдать полцарства.

И гнев излит,

и злит излет

души на кромке

миров, где звонкий

ты встретишь день

или – потемки?

Проросли в душе пророчества

многоячеством речей…

Многоокость одиночества —

одинаковость ночей,

где цветет на дне сознания,

на изнанке век, очей

смутный образ мироздания,

чуждый плод на древе знания —

непостижный и ничей.

Нежный ужас

Н. К.

Пока не осужден – не сужен,

не знаешь, жив ли в самом деле:

когда приходит нежный ужас

с глазами раненной газели,

чужим страданием разбужен,

я выползаю из постели.

Бессонниц каторжные цепи.

Видений сумрачные сонмы.

Светает. Мрак для мира лепит

из света восковые формы.

А на заре великолепье

и щебет птиц тревожат сон мой.

Просторен мир, но в каждый день

вхожу я тесными вратами,

попробуй, бремена продень

в ушко иголки – за плечами

то ль два горба, то ль крыльев сень,

и нежный ужас пред глазами.

Грехопадение

Грехопадение бесшумно: все мы

из детства изгнаны, как из Эдема.

В аду обетованном глас Адама

мы слышим в наших коммунальных кущах,

но стихнет он – в пустыне вопиющий

раздастся глас – ведут очередного

козла, как говорится, отпущенья,

а я паду в твои объятья снова,

чтобы в любви отмыть грехопаденье.

Мы слов стыдились нежных, как апрель

мы чувств бежали искренних и звонких,

но грубой жизни злая канитель

в душе не затравила взгляд ребенка.

Прозрачные, как смех и Цинциннат,

взрослели, ускользая от цинизма,

пусть буду перед миром виноват, —

не этот плоский мир – моя отчизна:

я весь оттуда, где трепещет сад

на зеркале травы, где бродят лани,

и ты оттуда, и о том твой взгляд

мне говорит яснее восклицаний.

Но как узка тропинка, труден путь

над бездною безо́бразных видений,

и я молю, чтобы не соскользнуть

позволил опыт всех моих падений.

Ослепленность

Влю – ослепленность, одержимолость

вдох – выдох – вдох – новения.

Миг – и стекает изморосью изморозь.

Как задержать дыханье вдох – мгновения?

Априюль меня, примаюнь меня

приголубь меня, прижуравль меня,

средь синиц и кур я устал, авгур,

приручи меня, приволчи меня,

я устал от свор и устал от свар,

я устал от сук и собачьих ласк,

ведь не пес я, бес,

скучно мне средь дрязг —

обрати меня в твоего коня.

Сброшенные шкуры

Век приучаемся мы к отчужденью

жизни живой, тренируясь при жизни

в самозабвении и умиранье,

так приучаются к самозакланью,

так постепенно – ступень за ступенью,

как по ступенькам, сходят с ума:

в сонной ли сини, в тихой квартире

снятся покинутые дома,

сброшенных жизней змеиные шкуры

и чередуются в яростном мире

вспышки горячечной температуры

с тряским ознобом злой лихорадки.

Этот – возвышен до самоповешенья;

падая, корчится Мышкин в припадке;

в полночь беседует с чертом помешаный…

девочка снится мужчинам, играет

с Гумбертом и Свидригайловым в прятки.

Читая «Лолиту»

Истовых чувств исток

заперт, наложен запрет,

перебродил сок,

перебродил в бред.

Рвется нежная плоть,

мякоть из кожуры —

истому перебороть

в порыве адской игры

тщится тщедушный мозг,

шаток сознанья мост,

сладок запретный плод,

но отныне запрета нет —

все дозволено тем,

кто в силах переступить

через табу, тотем,

чтоб жажду Лилит испить.

Видение

Лишившись угла и крова,

проживал я в театре теней,

лунных, солнечных, звездных,

вели они бой меж собою,

бесшумный, вечный, бескровный;

из земли извлекали корень

мандрагоры в лунные ночи,

тень собаки сажая на цепь,

и собачья тень издыхала

и снова садилась у корня.

Съев тень яблока, тени вещали,

исполнялись немыслимой силы,

находили клады, рожали,

на врагов насыпали порчу,

весть о том несли вестовые,

на исходе дня удлиняясь,

а в безлунно-беззвездные ночи

укорачиваясь и корчась.

Там жили бесшумной жизнью

и бескровно там погибали:

тень склонялась над тенью с лаской

и другую тень пожирала,

на том месте трава рыжела,

видно солнце ее выжигало,

а лишенные собственных теней

растворялись в чистейшем эфире.