Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться… - Захар Прилепин

Андрухович судорожно пожал протянутую ладонь тонкими пальцами, и тут же ушёл, не сказав ни слова; казалось, больше всего он сейчас боится, что мы крикнем: «Юра, а на брудершафт? А за дружбу? А рыбки, Юра?»

После мимолётной встречи с Андруховичем я сразу понял, что такое – чужие, иные, другие.

Для Андруховича я был чужим.

Хотя, надо сказать, в те времена – это был 2010 год – я ни за кого на Украине не болел. Пусть майданят, как хотят, думал я, что мне за дело до них.

Друзья у меня в основном были из Киева или из Львова, ездил я к ним в гости почти каждый год, а в Донецке и Луганске ни разу не бывал.

Хотя утверждать, что ни разу ничего дурного я не замечал – тоже нельзя.

Помню, с Марыськой шли по Крещатику, нам нужно было попасть на какую-то улочку неподалёку, мы пять раз спросили дорогу, специально выбирая интеллигентных по виду женщин, и все пять раз нам, очень доброжелательно, более того – нарочито доброжелательно, отвечали по-украински.

Я не говорю по-украински, и моя жена тоже. Киевские женщины отлично это видели, и, ласково улыбаясь, говорили медленно, чтоб мы лучше поняли. На русский они переходить не желали – хотя, конечно же, знали этот язык и, более того, говорили на нём бо́льшую часть своей жизни.

– Зачем они так? – в конце концов поинтересовалась моя жена, отличающаяся, надо сказать, повышенной политкорректностью.

Вечером я выступал на радио, фамилию радиоведущего я забыл, но мне потом сказали, что это очень известный в Киеве персонаж, один из народных лидеров прошлого Майдана. Интервью он вёл так, словно взял меня в плен, и я должен ему немедленно признаться, что заминировал поезд «Киев-Львов» и отравил воду в Днепре.

Я нехотя отругивался, стараясь всё свести к шутке; еле получалось.

Выйдя нас провожать, ведущий, с некоторой неприязнью, вдруг предложил нас подвезти – ну, давай, согласился я, о чём через пять минут уже пожалел.

Разговор он начал сам, с того места, на котором мы якобы остановились, хотя мы об этом даже не говорили.

– Киев старее вашей Москвы. Когда Киев стоял – на месте Москвы росла травка.

«Ну так Новгород или Псков не моложе Киева», – лениво думал я, но, конечно же, не отвечал: а то высадит ещё.

Жена иронически поглядывала на меня: она стала привыкать к подобным украинским развлечениям.

– Мозги полощете – у всех донецких мозги загажены, – всё ваша работа, – сердился на меня наш водитель, продолжая разговор, который я не начинал.

«В Донецк надо съездить, наконец, – думал я, – хоть посмотрю на этот страшный человеческий подвид».

– Научили вас языку, воевать вас научили, веру вам дали – думать бы ещё научить вас, – продолжал наш добрый рулевой.

– …это да, – сказал я, рассеянно глядя в окно.

Жена положила свою ладонь мне на руку и время от времени сжимала мои пальцы: «только ничего не отвечай», – подавала она мне сигнал.

Едва ли можно сказать, что все нами встреченные украинцы вели себя именно так. Но я не совру, сказав, что подобные ситуации приключались ежедневно. Будто по городу стремительно размножался какой-то вирус, и каждый третий стремился о меня почесаться тем местом, что у него чешется.

В другой раз, уже во Львове, я пошёл поменять валюту, отстоял очередь в кассу, сказал операционистке, что мне нужно, она ответила: не разумею. Девушке на вид было лет восемнадцать, она могла и не знать русского.

За мной толпилась очередь, длинная, человек в двадцать, я оглянулся и попросил мне помочь. В очереди были молодые парни и взрослые мужики, были деды и были пожилые жительницы Львова.

Никто не шелохнулся и не ответил ни слова.

– Помогите, будьте добры, а то не могу девушке объяснить, что́ мне нужно, – повторил я, ещё не очень веря, что всё обстоит настолько грустно. Эти люди в очереди – они точно слышали меня, и бо́льшая часть понимала, о чём я их прошу.

Реакции, между тем, не было никакой.

– Ну вы и поганцы, – сказал я, и пошёл. Бить меня никто не стал.

На другой день я улетал из Львова, Стас пришёл меня провожать, принёс в качестве шутливого подарка профиль Сталина, тяжеленный, из какого-то металла.

Я закинул подарок в чемодан и сдал в багаж. Через десять минут меня вызвал железный репродуктор аэропорта в таможенный пункт полиции.

Я нашёл эту комнатку. Там, на столе, грустный как гроб, лежал мой чемодан, ещё закрытый.

В комнате находились двое полицейских, или таможенников, я теперь уже не помню, оба в белых рубашках без рукавов – было лето, – один прапорщик, другой лейтенант. Здоровые как кабаны, лет по сорок пять, типичные, как из фильмов про бандеровцев, на сале вскормленные ребята.

– Что у вас в чемодане? – весело спросили они.

– Вещи. Ноутбук… Книжки.

Дали мне листок: пишите, что у вас есть. Я написал то, что помнил.

– Открывайте чемодан, – велели они. Я открыл.

– Это что? – спросили они, и тут же, как в отрепетированной юмореске, начали оба смеяться.

Им было ужасно смешно, они никак не могли успокоиться.

Наверху лежал профиль Сталина.

– Сувенир, – сказал я. – Товарищ подарил.

– Из чего? – всё так же смеясь, и весело переглядываясь друг с другом, спросили они.

– Откуда я знаю, точно не золотой, видно же.

– А почему не задекларировали? – еле успокаиваясь, поинтересовался у меня лейтенант.

– Это сувенир, подарок. Они у вас на центральном рынке гроздьями висят. Их надо декларировать? Простите, я не знал.

Они снова захохотали. Видимо, сегодня я был на редкость остроумен.

– Мы передаём ваше дело в суд. Изымаем ваше имущество, и передаём в суд. Вы задерживаетесь до суда, – наконец, объявили мне они.

– Это шутка такая? – спросил я, чувствуя, что голос у меня пропадает.

Лейтенант снял фуражку, вытер пот, и ответил:

– Никаких шуток, понял?

– Стоп, стоп, стоп, – сказал я. – Давайте иначе построим разговор… Господа полицейские, как мне решить эту проблему?

– А на коньячок кинь нам, – просто сказал прапорщик.

– У меня есть одна тысяча рублей, я могу её отдать, – быстро ответил я.

Полицейские переглянулись.

– Мало, – совершенно спокойно сказал прапорщик.

«Этот чёртов Сталин стоит пятьсот рублей на рынке», – вспомнилось мне не очень кстати.

– Две тысячи, вот, – сказал я, извлекая две купюры из кармана, и с неприязнью чувствуя, что у меня вспотела рука.

– До свидания, – ответил мне прапорщик, взяв, не глядя, купюры, и тут же убрав их в просторный карман полицейских, с лампасами, брюк.

– А чемодан? – спросил я.

– Мы сами отправим, – сказали мне.

– Берегите себя, – пожелал я, выходя.

– Всё у вас, москалей, не так, – пробурчал прапорщик, закрывая за мной дверь с равнодушным видом.

«Такое откровенное разводилово! В аэропорту! Крупнейшего, как они это называют, европейского города!» – восклицал я мысленно, весь в треморе и раздрае.

Денег мне было не жалко – но я поверить не мог, что так возможно поступать: ничего не опасаясь и ни о чём не волнуясь! И этот их, ещё, хохот. Отвратительно. Просто отвратительно.

Едва ли надо объяснять, что со мной так себя вели, потому что я был человек с российским паспортом. Если б на моём месте оказался украинский писатель Андрухович, ничего подобного не случилось бы никогда.

Но всего забавнее был случай, когда мы с Марыськой уезжали из того же Львова, годом раньше, или годом позже, на поезде.

У нас было купе, с нами ехала пара – судя по всему, муж и жена, только постарше нас лет на десять.

Едва тронулись, мы у них спросили, сколько идёт поезд.

Они отвернулись и не ответили. Жена моя ещё раз, на всякий случай, повторила заданный вопрос – весь скривившись, наш сосед пробурчал что-то невразумительное на мове, и мы оставили их в покое.

Так, не обменявшись и словом, проехали весь путь.

В Москве, не попрощавшись, вышли, и отправились, как я было подумал, каждый в свою сторону.

Через три минуты в метро меня кто-то ловит за плечо и тут же, слёту, спрашивает:

– Не подскажете, а до Арбатской как добраться?

Смотрю: а это мой сосед по купе, который не разумеет ничего, и жена его с ним.

– О, – говорю, – что за встреча! Уже выучили язык?

…Мне сейчас бросятся рассказывать, что в Киеве каждый второй говорил по-русски, и во Львове таких случаев не было никогда, потому что быть не могло, – ой, я знаю, знаю, и про щедрость украинцев всё знаю, и про их сердечность, и по-русски со мной тоже чаще разговаривали, чем нет…

Тем не менее, все эти истории я, к сожалению, не выдумал, не было такой нужды; более того – подобных случаев произошло со мной куда больше; но даже вспоминать о них брезгливо.

И если со мной произошла дюжина таких историй, то с десятью людьми из России – уже сто, а с сотней – вся тысяча, а с тысячей – тысячи. И это был уже не симптом, а диагноз: внутри милого, доброго, чудесного братского народа – чья кровь течёт и во мне – поселились бесноватые люди.

Вялая русофобия сплеталась с куда более жёстко очерченной неприязнью к Донбассу – о которой я тогда ещё толком не знал, но отлично знали другие.