Университетская история - Владимир Торчилин

Я не очень хорошо представляю себе, как принято ухаживать за девушками в Америке, но я подумал, что если я приглашу Вас куда-нибудь провести со мной вечер, то у Вас появится шанс получше узнать меня не только как коллегу, но и просто как человека. Как Вы, может быть, помните, я сделал несколько попыток — три, если точно, — но Вы не согласились ни разу. Я понял, что Вы не хотели бы делать наше знакомство чем-то большим, чем просто рабочие отношения. Конечно, Ваше мнение должно быть решающим, но я просто хочу сказать Вам следующее: Деби, я действительно люблю Вас и не стесняюсь этого. То, что я Вам не интересен, огорчает меня так сильно, что мне даже трудно это передать. Но, как известно, надежда умирает последней.

Я не буду больше досаждать Вам своим вниманием, но прошу Вас об одном — попытайтесь приглядеться ко мне повнимательнее. Это, разумеется, ни к чему не обязывает, но вдруг Вы все-таки решите, что хоть какого-то внимания я заслуживаю. Тогда мы сможем пусть иногда встречаться в нерабочей обстановке, и кто знает — может быть, я сумею заинтересовать Вас. Во всяком случае, я буду делать для этого всё возможное. И как знать, к чему это может привести. Так что смотрите, оценивайте, и если даже шутки ради Вы решите потратить на меня один вечер, то дайте мне это знать любым удобным Вам способом, и я буду считать это своим счастьем, а не своей победой. Прошу Вас, дайте мне шанс.

Мое отношение к Вам неизменно, но, как Вы сами наверняка понимаете, уже достаточно хорошо зная меня по лаборатории, как бы Вы ни сочли нужным отнестись ко мне, это может затронуть только мое сердце, но никак не может сказаться на том, что Вы были, есть и будете одним из самых сильных и ценимых мной сотрудников моей лаборатории, и, независимо ни от чего, я уверен, что наша совместная работа будет столь же продуктивна, как и раньше. Я никак не собираюсь демонстрировать свое внимание к Вам. Я просто хочу, чтобы Вы о нем знали.

Я мог бы больше написать Вам о себе, но потом решил, что если я останусь Вам безразличен, то вряд ли Вам это будет интересно, а если судьба сделает мне сюрприз и подарит Ваше внимание, то Вы и так обо всем постепенно узнаете, тем более, что никаких секретов или историй в моей жизни не было и нет.

Вот и всё, Деби. Я надеюсь, что Вы наберетесь терпения дочитать это письмо до конца и хотя бы иногда будете думать обо мне без раздражения. В любом случае, я никак не хотел своим признанием как-то нарушить Вашу нормальную жизнь. В конце концов, я верю, что любовь не может быть для женщины оскорбительна.

Искренне, Андрей”

Он перечитал написанное. Всё было правильно. Конечно, кое-что можно было высказать поскладнее, но править то, что получилось как бы само собой, ему казалось не совсем честным — как будто он станет редактировать свои чувства, чтобы они звучали поизящнее. Так что искренность победила литературу, и три исписанные его четким и аккуратным почерком листочка улеглись в конверт, который он на следующее утро положил в ее ячейку в общем почтовом ящике лаборатории. Оставалось ждать ответа.

V

Дальнейшие события развивались образом совершенно невероятным и непредсказуемым. Для начала она просто исчезла из лаборатории примерно через час после того, как на его глазах — он старался почаще проходить мимо висевшего у самого входа в лабораторию почтового ящика — она вынула всю причитающуюся ей почту, включая его письмо, из своей ячейки и, по всем его расчетам, должна была письмо прочитать и как-то подготовиться к разговору с ним. На заданный им совершенно безразличным тоном одному из сотрудников вопрос, где, собственно, Деби, он получил в ответ только недоуменное пожатие плеч. До конца дня она не появилась. Не было ее и на следующий день, и опять никто не знал, где она и что с ней случилось. Ситуация была необычной, поскольку по всем писаным и неписаным правилам о своем отсутствии начальство предупреждать было положено. Он ощущал какое-то смутное беспокойство, хотя даже самому себе не смог бы объяснить, с чем это беспокойство связано. Так, некая общая наэлектризованность. Конечно, можно было бы позвонить ей домой, но это не то чтобы не было принято, а просто на его памяти до этого никогда не доходило. Но поскольку он в глубине души не мог исключить, что и ее отсутствие, и его беспокойство могут быть каким-то образом связаны с его вчерашним письмом, то он предположил, что в таких исключительных обстоятельствах его звонок вполне может быть оправдан, и твердо решил позвонить ей на следующий день, если она опять не появится, благо что домашние телефоны всех сотрудников были написаны на листке, приколотом к стене над секретарским телефоном, — мало ли что...

Ночь он провел совершенно беспокойную, и так и сяк пытаясь попять, что с ней могло произойти и может ли это действительно быть связано с его письменными объяснениями в любви. В конце концов, ведь может же быть, что она просто смущена и растеряна и думает, что и как ему ответить. В этом случае ее исчезновение может быть знаком как хорошим, так и плохим — в зависимости от того, обдумывает ли она форму отказа или согласия на развитие их отношений. Хорошо бы, конечно, согласия, но всё равно всю правду он узнает назавтра от нее самой. Под самое утро, уговорив себя надеяться на лучшее и представляя, как это лучшее может произойти, он ненадолго задремал, но всё равно проснулся безо всякого будильника ровно в восемь и, не позавтракав, заспешил в лабораторию.

Там он засел в своем кабинете, оставив дверь в коридор слегка приоткрытой, чтобы Деби, на появление которой он сильно надеялся, не проскользнула незамеченной. В случае ее отсутствия он решил ждать до одиннадцати и потом начать звонить ей домой. Так он и сидел, не сводя глаз с ведущего в коридор просвета и не в силах заняться чем-нибудь толковым. Деби не появлялась. Без четверти одиннадцать его руки уже начали тянуться к телефонной трубке, и он почти убедил себя, что пятнадцать минут — не расчет и звонок в десять сорок пять ничем не хуже звонка в одиннадцать ровно. Вот тут-то и раздался звонок у него в кабинете. В том нервическом состоянии, в котором он находился, разговаривать ему ни с кем не хотелось, но врожденная дисциплинированность вкупе с совершенно уж невероятной надеждой, что это звонит она, все-таки заставили его снять трубку, в которой он с удивлением услышал голос декана. Тот сухо попросил его срочно зайти к нему по делу, не терпящему даже минутного отлагательства.

Он удивился, поскольку обычно изысканно вежливый декан даже когда хотел кого-то видеть действительно срочно, всё равно начинал свой разговор с извинений за беспокойство и вопроса о том, когда предполагаемый визит будет удобен собеседнику, а сейчас никаких предисловий не прозвучало — просто срочно зайти и всё тут. Он быстро перебрал в голове все возможные причины для такой срочности, ни к какому выводу не пришел, но тем не менее заторопился из кабинета, решив, что Деби он позвонит, как только вернется от декана. Через две минуты он уже входил в приемную. Секретарша, с которой они обычно мило раскланивались, увидев его в дверях, неожиданно сухим и явно недоброжелательным тоном сказала, что его ждут и махнула рукой в сторону ведущей в кабинет декана двери. Он для порядка постучал в дверь, нажал на широкую и похожую на утиный клюв бронзовую дверную ручку и шагнул внутрь. Обычное веселое приветствие, с которым он всегда заходил к декану, осталось непроизнесенным, поскольку помимо декана в кабинете сидело еще трое людей — двое мужчин и женщина. И дело было даже не в том, что у декана был кто-то еще — мало ли какой вопрос предстояло решать, а в том, что никого из присутствующих он не знал даже в лицо, да и выглядели они не слишком похоже на его ученых коллег, заметно отличаясь от их незатейливого, хотя и несколько нарочитого джинсово-разболтанного научного вида полной официальностью своих одежд. Все они, включая самого декана, сидели не вокруг деканского письменного стола, как обычно садились сотрудники, а за большим столом для заседаний. Декан сидел во главе, а трое незнакомцев располагались по одну, дальнюю от него сторону, так что ему, если последует предложение присесть и о чем-то поговорить, пришлось бы оказаться с противоположной стороны, одному против троих. И вся атмосфера в деканском кабинете, как он сразу почувствовал, была неприятной и напряженной, причем, по совершенно загадочной для него причине, эта неприятная напряженность была направлена именно на него. Это было ясно и из того, как при его появлении на полузвуке оборвался шедший в кабинете разговор — этот полузвук он еще успел услышать, открывая дверь, и из того, как с явно недоброжелательной внимательностью уставились на него трое незнакомцев, как старался не встречаться с ним глазами декан и как никто из присутствующих не сделал даже попытки приподняться ему навстречу и протянуть руку для знакомства.