У самой границы - Анатолий Чехов

Вслед за отцом казаки вывели из соседнего дома избитого, в растерзанной одежде Мордовцева. Подняв голову, он увидел Яшку, кивнул ему. Толкая Флегонта прикладами в спину, конвоиры погнали его дальше, в сторону бывшего казачьего погранпоста. По всему поселку продолжались повальные обыски.

Из караван-сарая вывалилась еще одна группа казаков, среди которых Яшка увидел связанного молодого доктора. Увидел доктора и отец Яшки. Когда обе группы слились вместе, он что-то сказал Вениамину. Арестованных повели в сторону узкого отщелка, уходившего к Змеиной горе.

Яшка понял вдруг, зачем казаки ведут туда отца и Вениамина.

— Батяня!

Отец оглянулся.

— А, Яшка,- сказал он.- Хорошо, что вернулся…

И тут же всплеснулся истошный крик выбежавшей вслед за отцом матери. Мать тоже увидела Яшку.

— Ирод окаянный, убивец проклятый! — закричала она.- Не искал бы тебя отец, беспутного, разве дался бы анафемам! Ой, да горы высокие, щели глубокие, ушел бы — да и поди сыщи его! Ой, да сирота ты сирая, бесталанная…

Мать голосила, закатывала глаза, заламывала руки. Двое казаков перехватили ее, не подпуская к отцу.

Яшка стоял окаменев, не мог двинуться с места. Страшная тяжесть обрушилась на него.

— Сынок! — окликнул его отец. — Ты не виноват. Береги мать. Глафира, прощай…

Отцу не дали договорить, ударами прикладов погнали по дороге.

Яшка со всех ног бросился за ним. Словно каленым железом ожгло спину. Раздался грубый хохот: казак по фамилии Кандыба, которого Яшка не раз видел у казармы погранпоста, огрел его плетью. Корчась от боли, Яшка бросился напрямик к отщелку. Всхлипывая и дрожа от предчувствия страшной беды, он с трудом пробирался по карнизам к Змеиной горе.

«Батяня, батяня, батяня!..»

Отца и молодого доктора остановили у края обрыва. Яшке все казалось, что еще мгновение, отец напружинит свои могучие руки, сорвет веревки и пойдет крушить пудовыми кулаками ненавистных врагов. Но, видно, и правда — врасплох захватили его казаки. Он только поводил плечами и, бледный, темноволосый, возвышаясь на целую голову над врагами, в последний раз окидывал взглядом родные горы, зеленую долину Даугана, поселок, раскинувшийся по обе стороны дороги.

Молодой доктор со связанными за спиной руками стоял рядом с ним. Яшка видел только отца. Он не верил, не хотел верить, что сейчас произойдет самое страшное.

— Назад, Яша! Беги! — крикнул отец.

Но Яшка подбежал к нему, обхватил руками сильные ноги, уткнулся лицом в жесткие веревки.

— Убрать щенка! — раздался грубый голос.

Яшка оглянулся. Прямо в лоб ему смотрело черное дуло маузера. За маузером, расплываясь в горячем тумане, маячило изрытое оспой, перекошенное злобой лицо.

— Стреляй, что ж не стреляешь? — в исступлении крикнул Яшка.

— Кончай, Шарапхан! — донесся тот же голос.

Грохнули выстрелы. Крупное, тяжелое тело отца стало оседать на землю. Протяжный стон сорвался с его губ.

Яшка почувствовал, как его рванули за шиворот, отбросили в сторону, он головой вниз полетел под откос…

Очнулся Яшка на сеновале почтовой станции. Над головой — дощатый потолок. В углу — круглая черная дырка, словно кто ткнул туда палкой. Здесь был штырь, на который Али-ага вешал сбрую, а потом перенес ее вместе со штырем в пристройку. Солнце клонилось к западу, и лишь его багровые отсветы еще пробивались сквозь щели в двери.

«У-ху-ху-ху-ху!» — донесся крик горлинки.

Какой страшный сон видел Яшка! Будто казаки и туркменский джигит расстреливают отца!.. Это не сон! Это правда! Черная дырка в глинобитной стене — зрачок маузера! Он, только он, Яшка, виноват в том, что не стало отца. «Ой, да сирота ты сирая…»

— Батяня!

Яшка вскочил. Страшная боль пронзила все тело. Скрипнула дверь, показалось знакомое, темное в сумраке лицо Али-ага.

— Тихо, Ёшка, тихо,-сказал он.- Сейчас громко нельзя… Идти можешь? Надо с отцом проститься, хоронить пора.- Яшка замер. Али-ага горестно почмокал губами: — Сутки не давали подойти к телам убитых. Часового ставили…

Сутки. Значит, Яшка целые сутки был без памяти.

Кисти Яшкиных рук, ободранных о камни, саднили и кровоточили. Али покачал головой, вывел Яшку с сеновала в низенькую мазанку, где хранилась упряжь, поджег кусок тряпки и горячим пеплом чуть ли не с искрами засыпал Яшкины раны. Теперь, когда доктора не стало, в поселке снова единственным лекарем был мудрый Али-ага. Яшке посчастливилось, что подобрал его именно Али-ага.

Но вид каморки на заднем дворе почтовой станции отозвался в Яшкиной груди мучительной болью. Сюда, в эту мазанку, уходил отец, когда приезжал к нему брат молодого доктора Василий Фомич. Сюда собирались и русские, и курды, и туркмены, и азербайджанцы — все бедняки, а их, мальчишек, рассылали по улицам поселка, чтобы дали знать, если с казачьего поста поедет кто-нибудь чужой.

Сколько раз Яшка стоял караульщиком у стенки мазанки. Он жадно ловил голос отца, говорившего всегда быстро и горячо. Как гордился Яшка, когда отец выступил на митинге и его выбрали председателем поселкового Совета. Теперь отца нет. Страшно! Немыслимо! Невозможно поверить!

Али-ага осторожно прикрыл дверь мазанки. Оба вышли на улицу. Солнце уже село, наступили сумерки. Из караван-сарая, где разместился эскадрон, доносились громкие крики подгулявших казаков.

Прямо навстречу Яшке и Али-ага выскочил из-за угла дома пьяный казак Кандыба, тот самый, что ударил Яшку плетью. Яшка инстинктивно отпрянул. Но Кандыба был сейчас настроен миролюбиво. Он глупо захохотал, хлопнул себя ладонью по голенищу и уже направился было своей дорогой, как вдруг резко повернулся и сунул Яшке под нос кукиш:

— Вот она твоя… Советская власть! Хватит! Вы поносили, теперь мы поносим! — Снова хлопнул себя ладонью по сапогу. На пьяном казаке были брюки и сапоги Яшкиного отца. Яшка рванулся было к Кандыбе, но жилистые руки Али-ага удержали его…

…Гроб с телом отца стоял на столе. У изголовья, закрыв лицо руками, рыдала мать. В комнате стоял душный запах тлена и ладана. Первое, что увидел Яшка, пробравшись сквозь толпу к столу, две маленькие дырочки — следы пуль на открытой груди отца. Из ран и сейчас еще сочилась сукровица. Мать Алешки Нырка осторожно стирала ее чистыми комочками хлопка, будто боялась причинить Григорию Яковлевичу Кайманову боль.

— Не молчит кровь… — произнес по-курдски Али-ага. Яшка вздрогнул: где он видел такие же две маленькие дырочки? Мысли мелькали. Ни на одной он не мог остановиться…

Вдруг все стали торопливо прощаться с покойным. Кто-то сообщил, что казаки снова собираются пойти по домам.

На кладбище собрались почти все жители Даугана. У широкой ямы стояли на табуретках два гроба. Над одним из них склонился Василий Фомич Лозовой — старший брат доктора Вениамина — в форме железнодорожника. Плечи его сотрясались от рыданий. Яшка услышал в темноте пофыркивание лошадей, звяканье уздечек.

— Прощай, Веня, прощай, братишка… — тихо говорил Василий Фомич.

Рядом, у гроба Яшкиного отца, словно окаменев, стояла мать.

Никто не произносил речей, не отпевал покойников. Знали, большевиков не отпевают. Яшка смотрел в белое лицо отца и мучительно вспоминал, где он видел такие же дырочки, как следы пуль на груди отца? И вдруг вспомнил: вчера у себя на пальце — две ранки от укуса гюрзы. Две красные точки возле ногтя — и не стало пальца. Две дырочки от пуль — и не стало отца…

Яшка замер, поразившись мысли, которая вдруг пришла ему в голову. Никому не сказав ни слова, он стал осторожно выбираться из толпы окружавших могилу мужчин, женщин, детей, вышел на дорогу и во весь дух побежал в поселок, сшибая ноги о камни и коряги.

Вот почтовая станция, таможня, дальше — стена раскинувшегося широким четырехугольником караван-сарая. Во дворе полно казаков. На улицу выходят окна «номеров» для приезжих. Четвертое окно. Это — комната, где только вчера доктор делал ему операцию. Осторожно толкнул створки. Окно не заперто. Раздвинул стоявшие на подоконнике банки и склянки с заспиртованными лягушками и ящерицами. Через мгновение он был уже в комнате, открыл дверь, выходившую во внутренний двор караван-сарая. Во дворе несколько костров, вокруг которых пьяные казаки горланят песни, чистят винтовки. Это казаки пришлые. Своих, дауганских с погранпоста, тут видимо нет. Ни один житель Даугана не разожжет костер в открытом месте: на огонь всякая нечисть лезет — и фаланги, и скорпионы, и змеи…

Трясущимися руками Яшка открыл дверцы ящиков со змеями, осторожно отступил к окну. Комнату наполнило грозное шипение. Потревоженные кобры и гадюки зашуршали в своих клетках. Яшка вскочил на подоконник и, присев на корточки, хотел уже спрыгнуть на улицу, как услышал — кто-то идет по переулку…

Из ближайшего к окну ящика появилась хорошо различимая при лунном свете голова кобры, капюшон ее был раздут. Уж кто-кто, а Яшка знал, что это значит: каждую секунду она могла напасть. Сидя на подоконнике, замирая от ужаса, Яшка лихорадочно переводил взгляд то на кобру, то на появившегося из-за угла казака. Кобра перевалилась через край ящика, упала на пол. В полосе тени не было видно, куда она ползет. Яшке казалось, что змеи шуршат и шипят повсюду. Но прыгать из окна — значит, попасть в руки казака. Зажмурив глаза, Яшка решил лучше умереть от укуса змеи, чем быть схваченным казаком. Секунды тянулись мучительно долго. Наконец казак, пыхнув цигаркой, удалился. Яшка спустился на землю, плотно прикрыл за собой створки окна. Сердце колотилось в груди, кровь стучала в висках. Огородами он выбрался на дорогу и во всю прыть понесся к кладбищу.