Ничейная земля - Збигнев Сафьян

— Давай заплатим хозяину, — предложил комиссар.

— Не нужно, — сказал Альфред.

Он тяжело поднялся и двинулся к двери, глядя уже не на комиссара, а на пролетку, все еще мокнувшую под ноябрьским дождем.

Тогда, 28 октября, он отвез Юрыся на такси с Повонзковской на Замковую площадь. Было что-то около семи вечера. Юрысь коснулся пальцем берета и медленно пошел в направлении Пивной улицы. Конечно, Альфред знал, куда он идет, знал этот дом и женщину, живущую в двух комнатах на третьем этаже. Но ему даже в голову не приходило, что он может сказать о ней комиссару. Зачем? Юрысь не желал, чтобы хоть что-то из его настоящей жизни дошло до Ванды, он скрывал ее, как конспиратор скрывает свое самое ценное убежище. Даже когда входил на Пивную улицу, все время оглядывался, а иногда просто петлял по улицам Старого Мяста, хотя вряд ли в этом была необходимость. Альфред увидел их вместе два или три года назад в маленьком кафе на улице Узкий Дунай. Они сидели за столиком в полумраке, и достаточно было Альфреду увидеть глаза Юрыся, чтобы тотчас, не поздоровавшись, исчезнуть и отказаться от мысли выпить с Юрысем рюмочку водки. Однако Грустный не был бы Грустным, если бы не выяснил, кто эта женщина. Звали ее Ванда Зярницкая, вдова чиновника министерства финансов, ей было тридцать восемь лет, жила на пенсию. Подрабатывала вязанием: свитера, преимущественно мужские. Довольно симпатичная — пухленькая, большие голубые глаза. Одинокая, не любит близко сходиться с людьми. Только Юрысь. Значит, все-таки в его жизни была баба! И не какая-нибудь случайная, взятая из кабака или из канцелярии и тут же забытая, а солидная, не первой молодости, постоянная, как бы жена… Это здорово удивило Альфреда. Юрысь обычно говорил, что для таких, как он, баба — только помеха. Да и кто они, Альфред и он, Юрысь? Даже не солдаты, в жизни солдата есть какая-то стабильность и порядок. Они же — источник вечного беспокойства, дрожжи истории, перекладываемые из квашни в квашню, чтобы тесто поднималось, росло, бродило… Даже Вацлав Ян, стоящий у вершины, и тот не обабился. Смешно представить его сухое, узкое лицо с темной бородкой, единственным глазом и шрамом, пересекающим щеку, в тот момент, когда он склоняется над девушкой, хотя бы даже над женой, привыкшей к супружеским нежностям. «Полностью отключиться от всего!» — говаривал Вацлав Ян, и эти слова охотно повторял Юрысь. Это означало: не делать ничего такого, что затягивает, парализует, пугает возможностью бесчисленных катастроф. И все же…

Конечно, Альфред знал о любви Юрыся к Зярницкой очень немного, но это вовсе не значит, что следует ограничиться только его знаниями. Вообще не существует какого-либо ограничения, если речь идет о кропотливых поисках истины. Обладая властью, большей, чем когда-то имел Вацлав Ян и даже его идол и наставник, можно произвольно строить пирамиду из фактов. И все же никогда не удастся возвести пирамиду из бесконечного количества кирпичей. Может быть, об этом и думал Юрысь, кропотливо и упорно собирая факты, фактики и мелкие наблюдения, из которых потом, делая, конечно, отбор, строил свои информационные пирамидки и доносы, всегда зная или интуитивно понимая, что он все время сообщает, несмотря на все свои старания, истину не полную, искаженную с первых слов донесения, что большие пространства этой истины остаются нетронутыми, а власть, которой он так самоотверженно служит, приходящая в восторг от его тщания, не получит того, что он на самом деле хотел бы ей предложить. Перебрасываемый с места на место, он понимал, как тяжела жизнь человека, пишущего рапорты и доносы. Поэтому не следует удивляться тому, что он искал именно такую женщину — бесцветную и незначительную, чтобы все его информации или рапорты не имели к ней никакого отношения. И все же это только полуправда, где-то даже оскорбительная для Юрыся, ибо в квартире на Пивной улице капитан запаса вовсе не искал забвенья и не отказывался от собственной жизни. Пухленькая Ванда накрывала на стол, словно он был мужем, вернувшимся с работы к ужину, кровать была аккуратно застлана, на диване мягкие подушки и большой тряпичный клоун, с которым он любил играть. На столике у окна фотография молодого Юрыся. Рядом — фотография Ванды, сделанная в те же годы. Именно это их и соединяло: двадцать лет, прожитых врозь, но с постоянным сознанием того, что все, что было между ними, не потеряло своего значения. Хотя этого всего не так уж и много было. Подпоручик-легионер встретил девушку, худенькую блондинку с длинными косами. Он был Скшетуским, Рафалом, Конрадом[8], рыцарем с душой Баярда[9]. Она обещала ждать и подарила ему золотой крестик. Когда он приходил к ней домой, ее мать всегда смотрела на них из соседней комнаты, но вряд ли это было нужно, потому что Юрысь вел себя, как жених из романов Сенкевича. Она должна была стать его женой и отдать свою невинность торжественно после соответствующего обряда, после того как молодые пройдут под выхваченными из ножен скрещенными саблями. Юрысь любил рассказывать, а она любила его слушать и понимала, что Стасик, Стась, Стасичек играл огромную роль еще в Кракове, когда Комендант формировал свою Первую бригаду, а затем в ПОВ, когда Польша создавалась в подполье и нужно было ее строить на крови врага и самоотверженности боевиков. Потом был Киев, и чудо на Висле, и мир, но трудам Стасика не было конца, и даже наоборот — дел стало больше, и они становились все секретнее и секретнее. Юрысь ездил по всей стране, бывал за границей, возвращался мрачным, а она могла его видеть только урывками, Стасик появлялся на несколько часов, чтобы потом исчезнуть снова. Наконец он сказал: «Я не могу жениться» — и объяснил ей, что дома, семьи, детей, радости каждодневного возвращения домой он лишен навсегда или надолго. Из литературы она знала, какова судьба трагических рыцарей и их возлюбленных, поэтому потихоньку оплакивала свою несчастную судьбу. Потом Ванда вышла замуж за пана Зярницкого, который был старше ее на двадцать лет, — она не хотела оставаться старой девой. Иногда ей удавалось встречаться с Юрысем, но все реже и реже, так как он на несколько лет уехал за границу. В конце концов Зярницкий умер, а Юрысь как раз вернулся в Варшаву. Тогда Ванда сказала Стасику, что он может приходить, когда захочет, и что в соседней комнате мамы не будет. Она верила, что когда-нибудь Юрысь останется у нее навсегда, ведь даже рыцари выходят на пенсию.

Он был вспыльчив и немного грубоват, его ласки, короткие и бурные, напоминали супружеские нежности покойного Зярницкого. Но по-настоящему она была нужна ему в те редкие моменты, когда он приходил вечером или глубокой ночью, после многих дней разлуки, и, усталый, засыпал, прежде чем она успевала приготовить ему яичницу или, что он особенно любил, картофельные оладьи. Они выпивали по бокалу вина, по чашечке крепкого кофе, Ванда рассказывала ему о Мацеевой, муж которой потерял место, о тете Эльжбете, которой стало трудно ходить, и Баська сидит с ней целыми днями, о пьянице, попавшем под машину на Широком Дунае. Он ел и слушал. Ванда смотрела, как он глотает мясо целыми кусками, и говорила: «Не ешь так быстро». Ей приходилось напоминать, чтобы он посолил яичницу или добавил варенья в оладьи. Юрысь не помнил о вещах, которые могут сделать жизнь человека более приятной и удобной. Ел, а потом требовал ласк. Клал часы на столик возле кровати. Она ненавидела эти часы. Особо Ванда ценила дни, когда Стасинька оставался до утра, тогда она ставила ему возле кровати домашние тапочки, купленные в еврейской лавочке на Пивной. Теплые, мягкие, на толстой подошве. Она сбегала вниз и приносила газеты, свежие булки, молоко. Потом считала минуты, когда варились яйца, и не могла удержаться, чтобы с беспокойством не глянуть на часы: иногда он забывал их завести, и тогда она была счастлива.

Ванда никогда не спрашивала: «Куда идешь?» или «Чем ты теперь занимаешься?» — и была горда тем, что она такая умная и терпеливая. Она знала, что все, что касается ее Стасика, должно быть трудным и важным.

Чаще всего он рассказывал, лежа на диване, а она слушала его и думала, что только много лет спустя смогут по-настоящему оценить самоотверженность Стасика. А пока все было секретно, и он запрещал ей говорить с кем бы то ни было об этих вещах. Естественно, она не знала, что Стасик работает теперь репортером в «Завтра Речи Посполитой», правда, он никогда не подписывал статьи своей фамилией. Боже мой, он — журналист! Какая проза и как это ему не идет. Ванде трудно было бы поверить в это. Ведь он называл имена таких людей, о которых писали в учебниках и газетах. Говорил, как тяжек труд по распознаванию, кто хорошо и честно служит Польше, а кто готов к предательству или предательство замышляет. Она не очень понимала, в чем тут дело. Ванда представляла себе работу Стасика как цепь непрерывных рыцарских похождений, как полный опасностей рейд, все равно как в романе «Огнем и мечом» или как в «Потопе», где он, словно Кмициц, преследует врага. Понятно, что не на полях Запорожья, а в городах, в переулках, где, как в гангстерских фильмах, необходимо захватить противника врасплох, быстрее, чем тот, выхватить пистолет или блеснуть кинжалом. Ванда была горда за Стасика, когда он рассказывал ей о Берлине. Он там выступал в роли богатого человека (его послали в качестве агента одной торговой фирмы) и добирался до самых сокровенных тайн врага. (И действительно здесь трудно возразить, и это обстоятельство учитывал Вацлав Ян, ибо Юрысь во время своего пребывания в Германии собрал довольно интересный материал. Он главным образом прибегал к помощи женщин, работающих в различных учреждениях. И его уход в запас, мнимый или действительный, был связан, о чем мы узнаем позже, именно с этим периодом его жизни.) Как же это опасно, увлекательно и романтично… Юрысь говорил: «специальная миссия», «задание огромной важности», «вербовать людей во имя служения великой цели». В квартире на Пивной никогда не звучали такие слова, как «двойка», разведка, слежка. На тахте у Ванды Зярницкой происходил процесс облагораживания капитана запаса, и именно тогда, когда Юрысь рассказывал, он представал перед ней и самим собой в истинном свете. Ни у Морица на Повонзках, ни у Вацлава Яна, ни таким, когда тщательно готовил свои записи. Даже выдача в лапы майора Напералы, старого друга, Вихуры, которого еще сам Комендант вспоминал в летней резиденции в Сулеювке, становилось делом возвышенным и героическим.