Ничейная земля - Збигнев Сафьян

У дверей все еще торчали вооруженные палками парни. На лице у Вацека сияла улыбка; вид у него был как после выигранного матча, и Эдвард почувствовал, что в нем поднимается злость. В любых соревнованиях он не любил слишком легких побед. Раскидывая тех, кто еще стоял в нерешительности, он двинулся к двери; какой-то еврей, выброшенный из зала, растянулся во весь рост на полу коридора. Раздался его крик. И в этот момент Эдвард увидел Тересу: судорожно сжимая папку, она застыла у кафедры. Девушка со страхом смотрела на шеренгу у дверей. Не раздумывая, Эдвард взял ее под руку и почувствовал, что она всем телом прижалась к нему; девушка была стройной и хрупкой, ее лицо он видел только в профиль. И, когда Эдвард вел ее к выходу, осторожно, почти торжественно, его охватила такая нежность, которой он никогда еще не испытывал. Ему даже не пришло в голову, что кто-то из парней, стоящих вместе с Вацеком у входа в аудиторию, может его тронуть. Они не раз видели его на ринге, на корте, на спортплощадке, и если он вел девушку, то это значило, что девушку нужно оставить в покое, она была неприкосновенна. Вацек смотрел на них, улыбка сошла с его лица, а кошачья мордочка удлинилась и помрачнела. Он с трудом сдерживал себя. Но они оба знали: Вацек окажется на полу после первого же удара, до того, как вмешаются его парни. И ничего не произошло.

Двор был залит солнцем, здесь тоже было шумно, кто-то убегал, за кем-то гнались, прохожие торчали на улице и равнодушно смотрели на студенческие художества. Эдвард и Тереса пошли по Тамке вниз, прямо к Висле. И ни в тот день, ни потом, даже тогда, когда оба бросили ученье, они не вспоминали лекции профессора Ярри.

Тереса давно отошла от окна; в тумане, плотно окутавшем улицу, между небом и землей, висел светящийся квадратик. Она попросила: «Зайди к нам». Но Эдвард отказался. И не только потому, что было уже поздно. Ее отец, маленький человечек с большой головой, смотрел на него через очки, и его взгляд тревожил и раздражал. Он долго жал Эдварду руку, ладони у него были мягкие и влажные, и повторял: «Я очень рад» — и это звучало как мольба о сострадании. В этой темной, немного душной комнате, заставленной старой мебелью, Эдвард чувствовал себя неловко и неуютно. Над диваном висел портрет мужчины в ермолке: большие глаза, похожие на глаза Тересы, смотрели на него умоляюще. Мать принесла чай, бутерброды, пирожные и тоже просила, чтобы он пожелал откушать, соблаговолил, не побрезговал, удобнее сел на этот мягкий стул возле Тересы, может, еще сахару, может, еще варенье, а то ей кажется, что невкусно, гостю не нравится… Эдвард тонул в этой мягкой мебели, в сластях, в улыбках, все время боясь, что он что-нибудь сломает, разобьет, ударит, что его руки — слишком большие, шаги — слишком нескладные, голос — слишком громкий.

О чем родители говорили с Тересой, когда он уходил? Умоляли, чтобы она нашла себе другого? Покорно соглашались с ее выбором? А может быть, просто молчали, думая только о том, что придет беда, катастрофа, несчастье…

Эдвард гладил волосы девушки, гулял с ней по улицам, по Краковскому Предместью, по Новому Святу, и тогда все было хорошо… Как-то раз они вместе пошли на Налевки. Крикливые евреи в ермолках, похожие на того, что смотрел с портрета в комнате у Тересы, расхваливали свой товар. В грязных подворотнях стояли старые еврейки. Он взглянул на одну из них. Она была в парике, улыбалась, показывая беззубые десны. Но глаза, огромные, беспокойные глаза… Как у Тересы. Они убежали оттуда, вышли на Жолибож, в район новой застройки, бежали широкими тротуарами под тополями, радуясь, что зажглись первые фонари.

Наконец Эдвард отошел от дома Тересы. Быстрый шаг, четкая работа мышц, глубокий вдох, влажный воздух проникает в легкие.

— У вас прикурить не найдется?

Эдвард увидел двух мужчин. Они стояли перед ним, держа руки в карманах пальто. Поднятые воротники, бесцветные лица, почти невидимые в темноте.

Эдвард полез за спичками и услышал:

— Как там твоя жидовочка? Годится?

Ясно: они его ждали. Вацек? Эдвард не чувствовал страха, только сильнее забилось сердце, как перед матчем. Реакция у него безошибочная, он отскочил вовремя, тот попал в пустоту. «Решил кастетом», — подумал он, делая нырок, и тут же ударил. Заболела рука, значит, удар точный. Тот скорчился и опустился на колени, а из тумана вынырнул третий. Эдвард увидел палку и бросился к стене дома. Второй был ближе, они столкнулись, Эдвард почувствовал, как металл распарывает ему плечо, он ударил в живот, помогло. Но первый уже поднимался с тротуара. В этот момент огни фар разорвали туман, автомобиль тормозил. Эдвард еще успел увидеть их в ярком свете, они кинулись в направлении Сольца. Фидзинский коснулся своего плеча, пальто было разорвано.

Высокий мужчина выскочил из машины.

— Смотались, — бросил он. — Теперь ищи ветра в поле. С вами все в порядке?

— Почти, — улыбнулся Эдвард. — Спасибо.

На самом деле он не чувствовал благодарности, сам должен был справиться. Или в крайнем случае убежать. И не вышло.

— Прошу вас, садитесь, — предложил мужчина.

Эдвард хотел отказаться, но его удивил тон, который он уловил в голосе мужчины. Это было не обычное вежливое предложение, а приказ. Он сел на мягкое сиденье автомобиля, погрузился в тепло, мужчина предложил сигарету, шофер погнал машину, не спрашивая, куда ехать. Свет фар удлинился, казалось, что две длинные иглы протыкают туман. Мотор выл на высоких оборотах, преодолевая крутой подъем Тамки.

— Я живу на Ясной, — сказал Эдвард. — Если можно…

— Знаю, знаю, пан Фидзинский, — улыбнулся мужчина, — но сначала поедем ко мне. Мы давно мечтаем о встрече с вами.

Сквозь приоткрытое окно в машину врывался влажный воздух. На Новом Святе разноцветные полосы огней перерезали тротуары.

Эдвард даже не удивился, словно случившееся не было для него неожиданностью.

— В чем дело? — спросил он.

— Да так, кое-какие мелочи, стакан чая и рюмка водки.

Автомобиль свернул на Хмельную, потом на Брацкую. Они въехали в подворотню, напоминающую узкий туннель. Выходя из машины, Эдвард коснулся влажной стены.

Потом каждый раз, когда Фидзинский вспоминал тот вечер, он видел руки мужчины, державшие рюмку и сжимавшие ее так, будто он хотел раздавить, большие волосатые руки и слишком короткие рукава серого пиджака. Эдвард выпил водки и надкусил бутерброд; хлеб был черствый. Он глотал с трудом, словно его заставляли жевать дерево. Когда Эдвард сказал, что это дурацкое нападение на Доброй улице было подстроено, мужчина расхохотался. Он и не собирался отрицать, а просто спокойно объяснил, что существует много причин, по которым они не хотели вызывать Фидзинского официально или хотя бы просто «брать» на улице. Для его же пользы; правда, были и другие причины. К тому же иногда стоит проверить, как ведут себя люди при различных обстоятельствах, раскисают или нет, получив кулаком по морде или кастетом по затылку, могут ли защищаться, трусливые они или смелые. И надо признать, что у него, Эдварда Фидзинского, реакция неплохая, парень что надо, и, само собой, их не интересует, с кем он спит, с евреечкой или с полькой, — они люди без предрассудков. Потом он сказал, что фамилия его Наперала, майор Наперала, и сам факт, что он назвал свою фамилию и показал удостоверение, свидетельствует о доверии. Они верят в патриотизм Эдварда, но если перестанут верить… Впрочем, не стоит об этом сейчас говорить, они рассчитывают на него, ставят на него, он им очень нужен…

Если бы сразу, в начале разговора, Эдвард возмутился, повысил голос… Если бы спросил: по какому праву? Если бы сказал майору Наперале, или как там зовут этого типа, что он думает об их методах приглашения на беседы! А он пил и молчал. Пил и даже поддакивал, пил и молчал, словно эта болтовня о патриотизме и специальных службах могла кого-то убедить. А сам думал: что же майору на самом деле от меня надо? И чувствовал, как его охватывает страх, как деревенеют мышцы, как рука, словно чужая, неловко тянется к рюмке. Но чего же он, собственно говоря, боится? Откуда этот идиотский страх, которого он даже не почувствовал, схватившись с бандитами на Доброй улице, и которого никогда не знал на ринге? Лицо майора Напералы чем-то напоминало физиономию Юрыся, не чертами и не формой, оно было продолговатым, на щеках мягкая кожа, почти без следов растительности. Особенно тогда, когда Наперала открывал рот, чтобы пропустить рюмку, или подыскивал слова и помогал себе при этом, постукивая пальцем по столу, как тот в баре…

Так, может, все дело в Юрысе? Ведь наверняка тот работал с ними или на них.

Наперала встал, включил радио — передавали какую-то музыку, снова налил водки. И не какой-нибудь там высокосортной! Обычной горькой, от которой жгло горло, но все же прекрасной, великолепной, радостной…

Майор начал издалека, от «Завтра Речи Посполитой», спросил, как в этой газетенке работается, хохотнул и заявил, что газетенка плохонькая и платят там, наверно, мало. Журналистские наклонности, если они есть у Эдварда, наверняка от отца, и тут оказалось, что Наперала все или почти все знает о старике Фидзинском. А что, собственно, Эдварду известно об отце? Например, до майских событий 1926 года? Или еще раньше. Наперала спрашивал и сам отвечал. Отец был человек необыкновенный, Комендант его ценил. И еще как! Слышал Эдвард о мосте? Нет? Жаль. Комендант подъезжает к реке, а там саперы строят мост. Посмотрел, посмотрел Комендант и спрашивает: «А что там, ребята, на другом берегу? Сидят? Или дали драпака?» Командир саперов, будущий премьер, очки протер и говорит: «Не знаю, Комендант». А Фидзинский, ваш, значит, отец, коня пришпорил — и в реку. Через два часа возвращается, раненный в левую руку, в изодранном мундире. Добрался до деревни, в которой находился штаб кавалерийского полка, крестьян обо всем расспросил и двух часовых застрелил… За это ему дали орден Виртути Милитари[15]. Не рассказывал? А о Пилице? О Павяке? О том, как он ездил в разведку у реки Пилицы, в легионах знал каждый. Фидзинский и трое уланов в течение двух дней пробивались к своим. Это о них говорил Комендант: «Задницы у них превратились в отбивные котлеты, а длинные, непригодные для кавалерии винтовки до крови ободрали им спины».