ОТ/ЧЁТ - Василий Сретенский

Пары глотков оказалось достаточно, чтобы побудить нас к дальнейшим действиям. На кухне Пол откопал большую эмалированную миску и приготовил водяную баню с температурой 39 градусов, чуть не спалив мой ртутный термометр. После чего, довольный, перелил первую порцию сакэ в токкури. Критически осмысляя его действия, я решил, что правильнее нагревать токкури заранее, но говорить под руку не стал.

А вот перед микроволновкой мы вступили в полемику по вопросу, имевшему принципиальное значение: греть ли еду в пластиковых стаканах, в которых она продается, или выложить ее на тарелки? Моя аргументация строилась на четкой логике и строго научной методологии. Во-первых, стаканы придают бессмысленному набору чуждых русскому брюху продуктов универсальную и строго упорядоченную форму цилиндра, что позволит согласовать явно несогласуемое. Во-вторых, в одной микроволновке за один присест разогревается четыре стакана с едой, а это значит, что вместо бессмысленной беготни между кухней и комнатой с тарелками в руках мы все унесем за один раз и предадимся радостям плоти. В-третьих, тарелки утром Пол мыть не будет, эта часть забав достанется мне.

Аргументация Пола была смехотворна: дескать, жир, используемый при приготовлении, скопился на дне стакана и там же останется, пока не съешь явно пересушенный верхний слой. «Начинаешь есть с сомнением, заканчиваешь с неудовольствием» (Пол). В результате открытого голосования победил Обезьяна, причем, к моему несказанному удивлению, его точку зрения поддержало большинство с перевесом в два голоса. Каков народ, таково голосование, сказал Пол. Черта с два, не важно, как голосуют, важно, как считают, сказал я и полез доставать тарелки.

Зато выбор музыки остался за мной. Для начала «Solid Sender». На смену — «Harmonica Blues».

В первой четверти XIX века в парижских салонах строго соблюдался трехчастный порядок ведения беседы: политика, литература, театр. Наши с Полом застольные разговоры упорядочены не менее строго, хотя набор тем не такой разнообразный. За коктейлем Пол во всех подробностях излагает, что случилось с ним, городом и миром в последние дня три. Я обычно издаю поощряющий набор звуков. За столом он пускается в воспоминания или выдает на пробу очередную теорию жизни собственного засола.

В этот раз Пол поведал новость всех завтрашних «желтых» газет. Оказывается, за лето в подъездах и собственных квартирах были избиты и вдобавок ограблены несколько профессоров. Живут они в разных концах Москвы, работают в вузах, академических институтах, один в музее. Некоторые знакомы, другие никого из ограбленных не знают. Пять человек только что вернулись из научных командировок на Запад, трое вообще никуда из страны не выезжали.

— Но зацепки есть, — доверительно сообщил Пол после первой фарфоровой чашечки саке. — Заметьте, все подвергнувшиеся нападению — гуманитарии: историки, филологи, один философ-культуролог.

— Структуральных лингвистов нет?

— Нет. Но! Вилка есть в этом доме или так и придется рисинкой закусывать?

Я дал ему вилку.

— Но! Как японцы тостуют?

— «Компай», то есть «до дна».

— Компай!

— Но?

— А как тут не до дна?

— НО?!

— Все ограбленные были коллекционерами!

Насладившись эффектом, Пол с видимым сожалением добавил:

— Правда, коллекционерами книжными, библиофилами то есть.

Я бросил в него свои палочки.

Семь чашечек спустя разговор повернул в должное русло. Пол начал пересказывать нашу с ним беседу, содержание которой я забыл лет двадцать пять назад. Дело, помнится (Полу, конечно, не мне), было в Крюкове, на даче у нашего одноклассника, в 1978 году. Мы что-то отмечали — не то окончание школы, не то поступление в институты. По сути же была громкая пьянка, замешенная на юношеской сексуальной неудовлетворенности, с крупинкой романтической любви. Или наоборот, не помню.

Разговор состоялся после танцев, но до того, как у кого-то первого вдруг возникла настоятельная необходимость выйти в сад, проклиная тогдашнюю моду на коктейль «Международный», то есть смесь коньяка, ликера и шампанского. Пол, всегда любивший выступать в роли провокатора, отстаивал ту точку зрения, что человеку дается две попытки жизни. Первая — черновая, вторая — набело. Я тогда ее высмеял, заявив, что при отсутствии четких критериев установить, является данная жизнь первой попыткой или второй, невозможно. И вот теперь Пол в подробностях воспроизвел свою аргументацию четвертьвековой давности, добавив кое-что новое.

— Я утверждаю… — Вилка, вертикально зажатая в кулаке Пола, напоминала жезл. — Я утверждаю, — повторил Пол, — что по прошествии тридцати лет можно в качестве критерия выбрать следующий: соотношение заявленной жизненной программы с результатами.

— Что считать заявленной жизненной программой? В третьем классе я хотел быть танкистом.

— В третьем классе жизнь воспринимается как комикс. Или мультик. Я говорю о той программе, которая так или иначе начинает воплощаться с окончанием средней школы. Или раньше, если человек способен принимать осознанные решения, влияющие на последующую жизнь в предложенных обстоятельствах.

— Предложенными обстоятельствами может быть война, теракт или случайная встреча с компанией пятнадцатилетних придурков.

— Немедленная гибель в этих условиях — скорее всего свидетельство чернового варианта, если к этому времени жизненная программа не была уже выполнена.

— Все это умозрительные построения, они ничего не доказывают.

— Так я и говорю, двадцать пять — тридцать лет действий, не важно, последовательных или наоборот, противоречивых метаний из стороны в сторону уже совершенно точно указывают на то, какую жизнь человек проживает. Смотри: в том нашем разговоре участвовали пять юношей и три девушки. Нас двоих пока оставим. А вот остальные…

Мы стали перебирать остальных.

Марат, хозяин дачи, поэт и легкоатлет, победитель всех возможных олимпиад. Окончил мехмат МГУ, сейчас занят компьютерным обеспечением рационального размещения товаров на полках в серии универсамов «Перепродажа». Вердикт — черновик.

Даша — все каникулы проводила в походах, костер, гитара, «Милая моя, солнышко лесное». Географический факультет, муж-однокурсник, оказавшийся через двадцать лет средней руки олигархом. Домохозяйка, живет на даче, сын, в частной школе в Англии, дочь-тусовщица, у самой три пластические операции и пошлейший «мерседес». Вероятно, черновик. Хотя кто его (в смысле ее) знает.

Иван, доводивший учительниц до истерики своей способностью задавать неудобные вопросы. Лучший друг всех несчастно влюбленных одноклассниц и жилетка для их слез. Поступил в военное училище, бросил, ушел в МАИ, ни года не работал инженером. Сейчас один из самых авторитетных спекулянтов билетами Большого театра. Черновик без вариантов.

Александра, Саша — всех жалела, больше всех — детей и животных. Всегдашняя вожатая октябрят. Плюс хомячки и попугайчики. Педагогический с третьей попытки. Не потому что дура, а потому что влюбилась в учителя и два года «готовилась» с ним к поступлению. Два неудачных брака с ровесниками. Сейчас владелица туристического агентства. Детей нет. Правда, есть собака. Ротвейлер. Пожалуй, черновик.

Аркадий, сын и внук милиционеров. Человек без чувства юмора. Поступил в милицейское училище, дослужился до подполковника, сейчас держит два киоска в Подольске. Пол — черновик пять к одному. Я — не исключен беловик, но пари бы держать не стал.

Марина. Отличница. Председатель школьного совета дружины. Прима театрального кружка. Такую осанку я видел только в Третьяковке, у скульптурных портретов дам XVIII века работы Шубина. Ее занесло в Институт управления. Сейчас бухгалтер, пятеро детей, муж-алкоголик умер два года назад. Увы, черновик.

Саке закончилось, что заставило нас перейти к последнему пункту программы — твердому кофе по-ирландски. Понятно, что твердость напитка определяется количеством налитого в чашку виски, в данном случае «Jameson». Правильной музыкой под кофе был признан Дюк Эллингтон «New Orleans Suite».

— Судя по всему, — подвел итог нашему импровизированному исследованию Пол, — из всей компании отчетливо беловой вариант только у одного человека — у тебя. Если я не ошибаюсь, ты с четвертого класса уже собирался стать историком? И стал им. Именно ты проживаешь жизнь набело.

— Ну а ты? Ты собирался стать журналистом и стал им.

— Никогда! Никогда я не собирался стать журналистом. Я всегда хотел быть писателем, даже тогда, когда ты хотел быть танкистом.

— Так что же ты не пишешь?

— Я пишу.

— Что? Статьи?

— Нет, рассказы.

— Давно?

— Да лет семь уже.

— И о чем?

— О человеке, который никогда не расставался с портфелем.

— Почему?