ОТ/ЧЁТ - Василий Сретенский

Василий Сретенский

ОТ/ЧЁТ

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Мой однокурсник и коллега Василий Михайлович Сретенский, автор этой книги, до недавнего времени преподавал историю и культурологию в Московском университете политологии, экономики и права (МУПЭП). Наши нечастые встречи были вызваны отчасти пересечением научных интересов, отчасти большим количеством общих знакомых. Примерно год назад я получил от него папку с написанным фломастером на обложке словом «От/чёт», именно так. В посылке находился блок флэш-памяти и бумаги, главным образом ксерокопии. Но были там и листки, исписанные крупным почерком Василия Михайловича с характерными завитками в буквах «д» и «б», и компьютерные распечатки. В приложенной к ним записке он просил меня подержать присланные материалы у себя, а если он в течение месяца-двух не попросит их обратно, распорядиться ими по своему усмотрению.

Через какое-то время я узнал о его скоропостижной кончине и некоторых обстоятельствах ухода из жизни, которые, как представляется, дают мне право выполнить последнюю волю покойного.

В нашей среде принято публиковать так называемое научное наследие, то есть те материалы, над которыми ученый работал, но не успел опубликовать. А В.М. Сретенский был ученым, хотя и не очень известным. Его кандидатская диссертация «Русские коммуны в Америке 1860-х — 1970-х гг.», статьи о Вильяме Фрее, Григории Мачтете и других коммунарах позапрошлого века хорошо знакомы специалистам, но не широкой общественности.

В последние годы главным направлением его исследований была история транспорта России XVIII и XIX веков, до появления железных дорог.

Так получилось, что папка с названием «От/чёт» представляет собой единственную форму научного наследия В.М. Сретенского. Правда, не все материалы, в ней содержащиеся, могут быть названы таковыми в строгом смысле. Приведя их в относительный (довольно произвольный) порядок и соотнеся компьютерный текст с бумагами, я решил опубликовать то, что сам он, видимо, считал наиболее важным, по крайней мере в последние дни жизни.

Хочу от всей души поблагодарить филолога Ладу Арро, переводчика Нику Соловьеву и редактора Валерию Ахметьеву, помогавших мне разбирать материалы В.М. Сретенского и готовить их к публикации.

К.А.С.

ОТ/ЧЁТ

То, что я сейчас пишу, — не дневник и не воспоминания. Дневник я начинал писать много раз, но дальше записей четырех дней подряд не продвинулся. И дело здесь вовсе не в лени и не в загруженности делами. Может быть, привычку записывать за собой надо вырабатывать в детстве, как, например, привычку мыть руки после и перед.

Не знаю.

С воспоминаниями все проще и хуже. Воспоминаниям мне почему-то удается предаваться лишь с Полом и еще в другом месте. Пол, мой друг детства, Великий Воспоминатель, по профессии своей бытописатель, то есть журналист. Но то за деньги, а для души он помнит все, что с нами происходило с трехлетнего возраста, когда нас свел вместе обряд вытирания носов платком нашей нянечки Ани (это по словам Пола, я не помню). Пол регулярно вспоминает сам и напоминает мне все давно и в общем-то справедливо забытое (мной), но бережно хранимое (им). Происходит это при наших регулярных встречах и, с неизбежностью разливов Нила, смывается алкогольной волной. Так что к утру следующего за вечером воспоминаний дня все возвращается на круги своя: я смутно помню, где мы были и о чем говорили последние 15 часов, Пол помнит все.

Что же касается другого места, то оно другое место и есть. Сидя в другом месте, я действительно многое вспоминаю (а многие события мысленно переигрываю в свою пользу), но память о прошлом поневоле выходит с душком, который не то чтобы совсем мне неприятен, но и не совсем необходим.

Начнем сначала: здесь и сейчас я ничего не вспоминаю, а просто фиксирую события, случившиеся со мной за последние две недели. Фиксирую объективно и по возможности точно, поскольку события эти не то чтобы необычные, а просто невозможные. Ибо что может случиться в реальной жизни с доцентом кафедры истории и культурологии, пережившим 40-летие и оставившим позади все возможные развилки жизни? Объясняю: во-первых, он может стать профессором; во-вторых, что скорее, он может не стать профессором. Больше ничего.

Да, кстати, здесь — это в Москве, у себя дома, в двухкомнатной квартире сталинского дома на Третьей Фрунзенской улице. «Хорошо оборудованный склеп» — так назвала ее одна моя недолгая гостья. Не знаю, мне нравится. А сейчас — это шесть часов пополудни в субботу. У меня впереди еще вечер и почти вся ночь, чтобы изложить свои поступки и, по возможности, соображения, которые привели меня к решению покинуть этот мир именно сегодня и именно тем способом, который я выбрал. Хотя, возможно, мое решение и не совсем мое. Скорее оно было предопределено цепью событий, начавшихся в последнее воскресенье августа, две недели назад.

Итак…

ВОСКРЕСЕНЬЕ

В тот день, по установившейся традиции (а я ее сам установил и чту последние десять лет), я отправился на «вернисаж» в Измайлово, а точнее, в его антикварные ряды, представляющие собой вполне жизнеспособный гибрид блошиного рынка и отлаженной структуры по сбыту «фальшаков» объевшимся икрой иностранцам и женам новых наших богачей средней руки. Больше всего тут икон, на которых новодельщики даже трещинки поленились нарисовать, а также самой разнообразной домашней утвари последних трех веков, утащенной у одиноких старушек.

К моим интересам все это отношения не имеет. Я собираю поддужные колокольчики конца XVIII — начала XX века. Подделывать их не имеет смысла, да и грабить старушек ради них тоже. Колокольчиков на антикварном рынке и без того много. Но для собирателей-профессионалов ценность представляют отнюдь не все. Имеет значение место и время производства, качество исполнения и оформления, целостность экземпляра. Меня интересуют главным образом колокольчики производства мануфактур городка Слободского Вятской губернии, с надписями. Чем реже встречается надпись, тем колокольчик ценнее.

В этот раз ничего интересного не было: две-три связки бубенцов, два-три поддужных колокольчика конца XIX века и огромная рында с надписью «Независимый», неведомо как попавшая в сухопутную Москву. К тому же дождь — мелкий, но вредный в своем стремлении идти часа три, а то и до вечера — заставлял торговцев, уже принявших по рюмочке, сворачивать дела, убирая со скамеек крашеные доски и ржавое железо. Конечно, если бы я приехал на ярмарку с утра пораньше, может быть, мне и удалось бы обнаружить что-нибудь ценное. Но, во-первых, вставать с утра пораньше (как я думал) мне придется в течение всего учебного года. А во-вторых, до часу дня, глядя на невнятные облака, которые в тот день заменяли небо, я не мог определить, пойдет дождь или нет. В конце концов верность необязательным делам взяла верх, и я поехал, заранее зная, что зря.

(Жена моя бывшая, Алена, все, помнится, говорила: «На что настроишься, то и получишь». Якобы такая освященная веками бабушкина мудрость. От Алены-то я порой получал совсем не то, на что настраивался. А на развод так вообще не настраивался. Но это так, a propos.)

Заход был явно пустой, но я дошел-таки до конца ряда, кляня погоду, ленивых перекупщиков, себя, топающего своими промокшими кроссовками прямо и направо, туда, где скамейки заканчивались и вещи лежали прямо на земле, на газетке или на старой скатерти. Там, в конце ряда, за поворотом и за лотками, расположился вечно унылый и в унылости своей монументальный торговец старьем. Как почти все местные антиквары, он был бородат, толстощек, краснолиц и слегка пьян. Цены у него обычно низкие, но и товар, как правило, завалящий. Впрочем, пару колокольцев, не самых редких, я у него когда-то купил и даже оставил свой номер телефона в надежде на право первой руки. На этот раз, кроме двух утюгов, связки ржавых ключей, жестяного блюда для жарки кабана, стопки открыток тридцатых годов прошлого века да сундука со старыми книгами, у него ничего не было. От нечего делать я стал перебирать книги, явно собранные по чердакам, и притом по чердакам нехоженым. Сверху лежал комплект «Нивы» за 1913 год, затем «Новый Завет и Псалтырь» Синодальной типографии без двух последних страниц; «Воинский устав о строевой кавалерийской службе», петербургское издание 1842 года; «Паломник Киевский, или Путеводитель по монастырям и церквам киевским для богомольцев, посещающих святыню Киева», тот же 1842 год. Еще ниже — Бахирев, «Русский карточный игрок», первое издание, типография Тузова, 1875 год; Княжнин, «Ям. Посиделки. Девичник», опять Петербург, 1808 год. Будь я заядлый книголюб, может быть, все наличные деньги у этого сундука оставил бы, а может, даже побежал бы банкомат искать. Но подлинного интереса я не испытывал, говоря себе, что всех интересных книг не купишь. Это ж не колокольчики.