На той войне - Павел Кодочигов

При отправке раненых Головчинер бегал около машин, следил, чтобы каждого удобно уложили, предупреждал шоферов:

— Не гоните! Чтобы ни на одном ухабе не тряхнуло! Дороги? Плевать я хотел на ваши дороги. Если кого-нибудь живым не довезете, я вас под трибунал, я вас...

Машины в конце концов уходили, и Головчинер начинал торить тропу между деревьями. Появлялся Куропатенко, пристраивался к хирургу, невинно спрашивал, что он тут делает.

— Гуляю. Не видите разве? — сердито бросал Головчинер.

— Может быть, ко мне пойдем, чаи погоняем? — предлагал комбат, беря хирурга под руку.

Тот вырывался:

— Куда вы меня тащите? Имею я право побыть наедине с собой и подумать? О чем? Да хотя бы о том, что мы с вами варвары! Да, да, самые настоящие варвары. Вы не хуже меня знаете, сколько дней после полостной операции больной должен находиться в абсолютном покое. А мы что делаем? Утром, даже днем, я его выпотрошу, а вечером «по кочкам, по кочкам, по гладенькой дороге — бух в яму!» Это что, нормально, по-вашему? Да, знаю, что в Порхове они попадут в госпиталь, а сколько, позвольте вас спросить, они там пробудут? Вы уверены, что госпиталь в скором времени не окажется на колесах? Не уве-ре-ны. Так какого дьявола вы меня успокаиваете?

— Ну что вы кричите на весь батальон? — начинал сердиться и Куропатенко. — Идемте ко мне, там и я покричу. У меня тоже душа кровоточит. Идемте, идемте! — уговаривал и уводил к себе Головчинера комбат.

Обещание «покричать» оставалось невыполненным. Не умел Куропатенко ни кричать, ни взрываться. Он проявил завидное спокойствие и выдержку еще при первой бомбежке под Псковом и оставался таким в любом случае — во время самой сложной операции и при самом критическом положении, в котором нередко оказывался медсанбат. При одном появлении комбата у людей исчезала нервозность и воцарялось спокойствие. Куро-патенко не требовалось даже повышать голос. «Комбат сказал!» — и все будет исполнено так, чтобы не пришлось краснеть. Один лишь Головчинер позволял себе спорить и выходить из себя в присутствии этого невозмутимого человека.

3

Старшего фельдшера 1-го батальона 5-го танкового полка Семена Переверзева война застала во дворе родного дома, где он без устали щелкал затвором новенького, купленного перед отпуском фотоаппарата. Услышав о нападении фашистской Германии, Семен потянулся к ремню, чтобы расправить складки гимнастерки, но вспомнил, что он в белых брюках и синей тенниске, и пошел переодеваться.

Через пять минут, уже в форме, уплетал второй за утро завтрак. Семен был худ. Кожа на лице тонко обтягивала скулы, мясистыми казались лишь большеватый нос и полные губы, но на аппетит он не жаловался. Быстро смел со стола все, что успела приготовить сестра — мать умерла два года назад, — собрался и, провожаемый многочисленной родней, вместе с мобилизованными в первый день войны зашагал на станцию.

В свою часть Переверзев прибыл утром перед самым боем к большой радости начальника штаба батальона:

— Здесь развернешься, — указал он место за небольшой горкой у опушки леса.

Санитары поставили палатку. Погромыхивало справа и слева, но в отдалении, а здесь, в лесу, и впереди, у немцев, было тихо. Уже день начал клониться к вечеру, уже измучился ожиданием грядущего боя Переверзев, истомились и начали подремывать санитары, тогда только загудели позади моторы, из леса вышли танки и повзводно устремились на ту сторону поля, к синеющим кустам, навстречу фашистам.

«Началось!» — бухнуло в костистой груди Семена.

Вздымая за собой пыльные шлейфы, танки неслись вперед, и было их так много, и так яростен был огонь их пушек, что казалось фельдшеру, они вот-вот вклинятся во вражескую оборону и сокрушат, раздавят там все живое.

Переверзев вскочил на ноги, поднял к небу сжатые кулаки и завопил:

— Знай наших! Знай!

За ним поднялись санитары и побежали вслед за ревущими машинами. Как и фельдшер, они поверили в скорый окончательный успех атаки, однако эта вера продержалась недолго. Загрохотала тяжелая артиллерия, и сразу же вспыхнул один танк, за ним другой, третий. По инерции они какое-то время неслись вперед, вели огонь, потом останавливались и горели. Из люков вываливались и катались по земле, пытаясь сбить пламя, танкисты.

Кусты тоже редели на глазах, там что-то тоже горело, поднималась к небу выброшенная взрывами земля, взлетали какие-то обломки.

Дым и копоть заволокли поле, но было еще видно, как оставшиеся целыми машины обходили подбитые, вклинивались в кусты, а остановившиеся продолжали стрелять.

Бой вскипел с новой силой, когда в небе появились наши бомбардировщики. Впереди загрохотали мощные взрывы, заходила ходуном земля. Но, черт бы побрал этих фашистов, у них оказалась и зенитная артиллерия. Вокруг самолетов захлопали разрывы, к небу потянулись густые трассы пулеметных очередей, и самолеты стали гореть и взрываться, как горели и взрывались на земле танки. Один бомбардировщик с черным хвостом дыма позади круто развернулся и потянул назад. Он летел из последних сил, а вокруг него вились два истребителя, расстреливая в упор. Стиснув зубы, Переверзев следил за творимым на его глазах убийством, и горькая обида за танкистов и летчиков сжимала горло.

Когда бомбардировщик начал заваливаться, из него выпрыгнули двое. Истребители сделали еще круг, на этот раз стреляя по летчикам, и улетели. Самолет круто пошел вниз и рухнул.

Раненых танкистов еще не доставили, и фельдшер побежал к парашютистам. Младший лейтенант был мертв. Старшина пришел в себя в палатке, спросил с опаской:

— Свои?

— Свои, — утешил Переверзев. — Поздно вы выпрыгнули, парашюты едва успели раскрыться.

— Хотели приземлиться, самолет спасти, — превозмогая боль, ответил старшина. — Еще кто-нибудь уцелел?

— Нет. А ты откуда родом? — отвлекая от главного, спросил Переверзев.

— Из Ростова.

— Я тоже ростовский, — обрадовался фельдшер, как будто это могло облегчить страдания старшины, у которого были сломаны обе ноги, все лицо в ссадинах и ожогах.

Санитары принесли первых раненых и побросали носилки — не годятся: приходится идти под огнем в рост и вдвоем тащить одного. Лучше на плащ-палатках вытаскивать. Позднее раненые стали добираться до батальонного медпункта сами, их привозили на подбитых танках. Занятый уколами, перевязками, накладкой шин, очисткой и смазкой обожженных участков кожи и отправкой раненых в медсанбат, Переверзев не заметил, как бой пошел на убыль. Следуя за отходящими танками, немецкие снаряды стали рваться ближе, прошлись по опушке, прочесали лес, потом снова приблизились. Послышалось надрывное подвывание мотора, хлопанье и скрежет железа, будто десятки кувалд били по нему, сгибая и круша на мелкие части.

К палатке шел танк с заклинившейся, свороченной набок башней, оборванными крыльями, лязгающими, каким-то чудом держащимися на катках гусеницами. Преодолев горку, танк остановился. Из него выбрался окровавленный танкист, с неожиданной силой ударил кулаком по броне БТ-7, не удержавшись, повалился на исковерканную, пробитую во многих местах машину и заскользил по ней на землю, сотрясаемый судорожными рыданиями.

— В палатку его, — приказал Переверзев санитарам.

4

Полевая дорога, близ которой остановился медсанбат, вела на окраину Порхова, к военным казармам. Слева виднелись крыши совхоза «Полонное». Высокое солнце пробивалось сквозь кроны деревьев, достигало палатки. Она казалась пятнистой, как маскировочный костюм разведчика.

Головчинер оглядел только что сделанный шов, приказал санитарам унести раненого и повернулся к сестрам:

— Быстро приберите и можете отдыхать, пока новых не привезут, а я своих «крестников» посмотрю.

Хирургу за сорок. Худощавое лицо и высокий лоб избороздили морщины, в висках прочно укоренилась седина, но крепок еще, и усталость умеет скрывать.

Вымыли и прокипятили инструменты, приготовили столы и перевязочные материалы. Пошли отдыхать. В лесу пахло травами, хвоей и земляникой. Она поспела рано и почти вся осыпалась — некому ее было собирать в это лето. Не сговариваясь, двинулись на примеченное утром местечко, где ягода в высокой траве еще сохранилась, да остановил какой-то новый, ни на что не похожий звук. Он был прерывист, как гудение немецких самолетов, но слабее и тоньше.

Ночью в Порхове и недалеко от него не затихал бой, над городом полыхало багровое зарево. Утром бой вскипел с новой силой, а теперь выдыхался, как затухающий костер, который нет-нет да и вспыхнет ярким пламенем, затрещит, выплеснет сноп искр и снова утихомирится. А звук креп, множился и исходил от военного городка, откуда густой и неровной толпой бежали люди.

— Кажется, свои? — неуверенно сказал кто-то.

— В том-то и дело. Драпают! — зло отозвался фельдшер Овчинников.