Зубы дракона - Алексей Корепанов

Он перегнулся через перила, стараясь определить, что же это за книга, перила обрушились и он полетел в мутную воду, представив на лету другие перила, перила моста над гранитными валунами. Сердце, как всегда при падении, замерло, вода отступила, обнажая что-то черное и глубокое, захватило дух, он рванулся и закричал...

Помотал тяжелой головой и поднялся с дивана. На столе лежала неряшливая кипа газет. Из кухни доносилось бормотание радио, перешедшее в пение Шульженко. На ковровой дорожке, у окна, разбросав лапы, в солнечном прямоугольнике дремал Барсик. Чуть слышно урчал холодильник.

Опять то ли сон, то ли бред... Что-то с ним происходило, выбивая из привычного равновесия, всю его жизнь спокойную переворачивающее, тревожащее своей неожиданностью, как снег в июльский душный полдень. Свободный столик. Потоки звездного света и музыка. Дом с треугольными окнами. Мама. Город. Бегущие по стене зеленые огни. И прочее...

Часы на стене показывали начало первого. Значит, странное его забытье продолжалось около часа. Панаев вздохнул, пересек комнату и прислонился лбом к нагретому солнцем стеклу. За окном было скучно. Обычные пятиэтажки с балконами, увешанными бельем, обычная детская площадка с лежащей на боку качалкой и грибком с прохудившейся крышей, мотоцикл у подъезда, железные крышки и пудовые замки погребов под деревьями. На скамейке, как атрибут двора - длинноволосый дед с юбилейной медалью на пиджаке. Покосившийся длинный стол, за которым коротал вечера сосед Василий с партнерами. Контейнеры, заполненные бумагой и разными объедками. Двор как двор, как все другие дворы в их районе.

Внизу появилась старушка с первого этажа, добрая фея дворовых кошек, по которым тоскует Барсик, сидя на балконе. Расстелила в палисаднике газету, разложила куски ливерной колбасы. Газета... Панаев посмотрел на стол с неаккуратной бумажной кипой. Вот она, статья симпатичной журналистки...

Зазвонил телефон - и что-то сдвинулось, что-то повернулось, словно приоткрылась дверца и забрезжил свет. Телефон заливался дребезжащими трелями и трели эти напомнили, с чего началось сегодняшнее утро.

Панаев вышел в прихожую, присел на корточки перед трюмо, снял трубку.

- Слушаю.

- Это опять я. Прости, что надоедаю. - Зоя звонила из сектора,

Панаев слышал в трубке громкий голос весельчака Полуляха, развлекающего народ очередной хохмой. - Где ты был? У врача? Я звонила утром.

- Н-нет... Да, - пробормотал он. - А когда ты звонила? В котором часу?

Спросил он так, на всякий случай, потому что тот утренний голос в трубке был, конечно, не ее.

- Где-то после десяти. А что?

- Понятно.

Да, после десяти его уже не было дома. Он вышел в половине десятого, а звонили в девять с минутами, "Маяк" передавал обзор погоды по стране. И звонила, безусловно, не Зоя.

- Витя, что врач? - мягко спросила Зоя. Она все-таки не выдержала сухого тона и как всегда делала первый шаг навстречу.

- Да ничего, - неопределенно ответил Панаев. - Не дошел до врача.

- Что, совсем плохо? Может быть, мне все-таки прийти?

- Нет-нет, не надо. Все нормально. Просто еще не дошел.

- Ну, тебе виднее. До свидания.

Некоторое время он сидел у трюмо, теребя пальцами нос. Голос звонившего утром был ему абсолютно незнаком. Ровный был голос, почти без интонаций. Кто-то спросил: "Это квартира Панаева?" - и, получив ответ, положил трубку. Или, возможно, прервалась связь, хотя вряд ли, потому что он оставался в квартире еще минут двадцать, прежде чем отправиться в поликлинику, но никто так и не перезвонил. А тот предыдущий непонятный звонок и абсолютно ничего не говорящее название "Циролла"? И почему он не дошел до поликлиники, а поехал куда-то на такси, и что такое случилось на том мосту, на тех валунах, и зачем его туда занесло?

Он прошел на кухню, поставил чайник на газ и сел. Нужно было идти закрывать больничный. Вроде бы и здоров, по крайней мере, самочувствие гораздо лучше, чем в первые дни, и заниматься им должен не участковый врач, тут Ермоленко права. Хотя эти провалы в памяти, эти обмороки... Ему опять вспомнилась та ночь на понедельник, когда он застрял на дороге, километрах в пятнадцати от города. Пришлось менять скат, провозился он долго и грибы уже совсем не радовали, потому что с утра надо было приниматься за работу и на сон оставалось совсем немного времени... Со скатом он все-таки управился и поехал дальше, но тут-то и произошел провал. Вроде бы только что он возился с ремонтом, отводя душу в разных выражениях, и вдруг обнаружил, что проезжает уже мимо указателя поворота на Веселый Гай, от которого девять километров до поста ГАИ у въезда в город. Он в растерянности затормозил, осознав, что совершенно не помнит, как проехал целых шесть километров.

Вообще он никогда на здоровье не жаловался. За все свои тридцать пять лет довелось ему переболеть только корью да свинкой, ну и гриппом. конечно. Вот, пожалуй, и все. Плюс вырвали зуб или два. Да еще случился солнечный удар на утренней линейке в пионерском лагере. Но обмороков ни с того ни с сего никогда не бывало. Да, точкой отсчета можно считать ночь после воскресной поездки за грибами. А что было потом?

Панаев налил полчашки заварки, разбавил кипятком из чайника, придвинул вазочку с печеньем.

*

В то утро, предварявшее рабочую неделю, он тоже вот так сидел за столом, завтракал, мрачно слушая болтовню дикторов "Маяка". Настроение было неважным. Ночью долго не мог уснуть, а только-только, казалось, задремал заверещал будильник, провозглашая начало нового дня. Голова была тяжелой и не помог даже прохладный душ.

Планерка затянулась дольше обычного - не за горами был конец квартала, заказчики теребили, а штаты сокращали, патрон сначала разразился продолжительной филиппикой, направленной против безответственных деятелей из третьего сектора, а потом не менее длительной ламентацией по поводу нереальных квартальных планов. Наконец каждому было воздано по деяниям его, час гнева и час стенаний миновал и люд разошелся по рабочим местам. Панаев тоже пошел в свою застекленную коробку в длинном помещении первого сектора, а за столами рассаживались Зоя, Наталья Анатольевна, Петрович и другие, и Полулях уже рассказывал анекдот, а Анна Иоанновна вовсю накручивала телефонный диск. Он начал разбираться в оставленном с пятницы на столе хламе (в пятницу торопился, был шанс раздобыть коленвал), потом включил настольную лампу, взял отвертку и приступил к осмотру доставленного из группы расчетчиков портативного "Файрэро".

Копался он минут сорок и не очень охотно, потому что голова была чугунной и хотелось забиться в какой-нибудь уголок, закрыть глаза и подремать. И мало того, что в голову словно засунули пудовую гирю - словно бы еще копошилось в сознании что-то чужеродное, постороннее, тусклые обрывки, ничего не показывающие и не отражающие, почти неуловимые, но все же чем-то дающие о себе знать. Вскоре, правда, это ощущение прошло, но бодрости нисколько не прибавилось.