Человек в высоком замке - ФилипДик Дик

И так далее.

Фринк принялся натягивать на мокрое тело одежду, все еще бормоча себе под нос:

— Погода шён, очень шён, вот только дышать нечем…

Однако же от фактов никуда не денешься: тихоокеанцы к колонизации планет и не приступали. Завязли в Южной Америке. Немцы знай себе возились с гигантскими автоматическими системами, запускали их в космос, а японцы так и продолжали выжигать джунгли во внутренней Бразилии и строить восьмиэтажные дома для бывших охотников за черепами. К тому времени, когда японцы соберутся запустить хоть что-нибудь в космос, немцы приберут к рукам уже всю Солнечную систему. Однажды — как Фринк вычитал в какой-то древней книжке по истории — немцы уже оплошали, и весь остальной мир поделил у них под носом все колонии. А вот теперь-то уж они своего не упустят. Наука впрок пошла.

И тут он вспомнил об Африке, о том, что проделали наци там… Сердце его дернулось, словно захотело оторваться от тела, потом все же успокоилось. Словно передумало. На время. Но эти руины, гигантская пустыня, плоская смерть?!

— Мы должны, — знай себе тараторило радио, — с гордостью осознавать факт повсеместного удовлетворения основных физических потребностей, однако следует принять во внимание и то, что и высшие духовные ожидания населения должны быть…

Фрэнк выключил радио. Отдышался и включил снова.

На крест Христа, еще разик. Африка. Тени живших там племен. Племен, сметенных оттуда ради того, чтобы… Ради чего? Кому это известно? Какая-то куча механизмов пыхтит и что-то там воздвигает. Воздвигает? Скорее перемалывает. Все эти строители родом из палеолита, которым не дает спокойно жить страсть дикарей изготовлять чаши из вражеских черепов. Гопкомпания ублюдков, обожающих закусывать сырыми мозгами. Чужими, вычерпывая ложечкой из вскрытых черепов. Что же, это разумно — не просто сожрать кого-то, кто тебе не по душе, но слопать его тепленьким, так ведь оно и вкуснее. Лучшие инженеры планеты! Доисторическое двуногое в стерильном белом халате экспериментирует в лаборатории Берлинского университета с частями тех людей: с кожей, ушами, жиром. На что бы это могло сгодиться? О, герр Доктор! Как вы додумались до этого блестящего использования сустава большого пальца ноги?! Как чудесно он приспосабливается для механизма зажигалки, какая легкость, какая плавность и какой бесшумный ход! Если только герр Крупп в состоянии начать их массовый выпуск…

Эти мысли привели его в ужас: миром завладел сброд выродков. «Мы потратили миллион лет на то, — подумал Фринк, — чтобы стать иными. И что же! Все возвратилось на круги своя».

И они не просто вернулись. Они вернулись хозяевами.

— Мы можем порицать и считать предосудительным… — произнесло радио голосом маленькой желтокожей красотки из Токио.

«О боже, — вздохнул Фринк, — а мы-то называли их мартышками, этих цивилизованных, разве что слегка кривоногих малышей, которые никогда не строили газовых камер…»

— И мы порицаем столь обычное в прошлом уничтожение в невероятных масштабах человеческих существ, вызванное фанатичным стремлением поставить большую часть общества вне его пределов. — Эти япошки в законах кумекают. — И, выражаясь словами известного западного святого, можно сказать так: что пользы человеку в том, что он весь мир приобретет, если душу свою потеряет?

Радио замолкло. Фринк, повязывая галстук, тоже замер. Кажется, очередная промывка мозгов закончилась.

«Но я должен с ними договориться, — внезапно пришла на ум мысль. — Исключили, уволили меня или нет? Я не могу покинуть страну, находящуюся под контролем Японии, и отправиться на Юг или в Европу. Там всюду Рейх, а значит, и смерть. Я должен договориться со стариком Уиндемом-Матсеном».

Усевшись на кровать и примостив рядом чашку едва теплого чая, Фринк достал Книгу. «Книгу Перемен», «Ицзин». Вытащил из кожаного футлярчика сорок девять черенков тысячелистника и какое-то время колебался, пытаясь собраться с мыслями и точно сформулировать вопрос.

— Как мне следует повести себя с Уиндемом-Матсеном, чтобы с ним помириться? — сообразил он наконец и записал вопрос в блокнот.

И принялся перебирать черенки. Ну что же, вот и первая линия гексаграммы. Отсечена половина из шестидесяти четырех вариантов. Снова манипуляции с черенками, вот и вторая линия. И так, пока не обозначились все шесть. Вот она, гексаграмма, перед ним, и ему совершенно незачем заглядывать в книгу, чтобы определить ее смысл. Гексаграмма пятнадцать. «Цянь». Смирение, свершение. Смиренный возвышается. Ему не нужно было перечитывать комментарии, он их помнил наизусть. Что же, хороший знак. Оракул дал ему неплохой совет.

Но все же… Фринк ощутил разочарование: в гексаграмме присутствовало нечто бессмысленное, какая-то излишняя слащавость. Ну разумеется, ему следует быть смиренным. Что ему еще остается? Власти над стариком У-М у него нет никакой, как он его может заставить изменить решение? Остается примириться, просить, клянчить, надеяться. Небеса когда-нибудь вернут его к прежнему положению, а то, глядишь, и вознесут выше.

Во всей гексаграмме, как она у него получалась, не было ни единой скользящей строки, так что второй — зеркальной — гексаграммы тут не возникало.

Ну хорошо, тогда еще один вопрос: «Увижусь ли я с Джулианой?»

Джулиана его жена. Или, точнее, была его женой, потом ушла от него, и вот уже несколько месяцев он ее не видел. Да и где живет — тоже не знал. Верно, покинула Сан-Франциско или даже Тихоокеанские Штаты. Общие знакомые тоже о ней ничего не знали.

Он углубился в манипуляции с тысячелистником, внимательно глядя на собственные пальцы. Сколько раз он уже о ней спрашивал? И каждый раз происходило что-то случайное, управляющее расположением сухих стеблей растения, и каждый раз возникал ответ. Случайный, наверное, но все равно непостижимым образом связанный с тем мгновением, в который он задавал свой вопрос, связанный и с самим Фринком, и с его женой, и со всеми прочими жизнями и частичками мироздания. И выпадал ответ: непререкаемый и краткий ответ из шести длинных и слабых линий, ответ, описывавший все, заключавший в себе все. Он, Джулиана, заводик на Гоуч-стрит, Промышленные Миссии, которые заправляли всем на этой земле, люди, летящие к чужим планетам, миллионы горок пепла странного химического состава в Африке, где от человека остается только кучка пепла и не остается даже тела, которое можно было бы предать земле, чаяния тысяч бедняков в халупах Сан-Франциско, маньяков в Берлине, составляющих параноидальные планы, — все собиралось воедино в тот момент, когда он перекидывал стебельки из руки в руку, чтобы определить знак, который растолкует ему книга родом из тридцатого века до нашей эры. Книга, созданная мудрецами Китая, за пять тысяч лет доведших до совершенства свою науку, зафиксированную на бумаге еще до того, как Европа научилась считать до десяти.

Ну вот, готово. Сердце Фринка дрогнуло. Гексаграмма сорок четыре. «Гоу». «Перечень». «У женщины — сила. Не показано, чтобы брать жену». Опять, стоит лишь задать вопрос о Джулиане, выпадает все та же гексаграмма.

— Ой-ей-ей, — простонал он, откидываясь на постель.

Ну что же, значит, она не для меня. Но мне это и так прекрасно известно, и спрашивал я совершенно о другом. Как? Зачем судьба поступила так: заставила их встретиться? Зачем заставила в нее влюбиться? И любить по сей день?

Джулиана была самой красивой из всех его женщин. Черные как сажа волосы и брови — испанская кровь сказывалась во всем, даже в цвете кожи и изгибе губ. Походка была мягкой, кошачьей. Еще со школьных времен она ходила только в босоножках, вечно разваливающихся. Да и вся ее одежда была поношенной, выглядела выцветшей, застиранной. Жизнь сломала их так давно, что, несмотря на всю свою красоту, она таскала один и тот же хлопчатобумажный свитер, куртку на молнии, твидовую юбку и носки до щиколоток. Она ненавидела свою одежду, потому что, по ее словам, выглядела в ней, словно дама, играющая в теннис или, того хуже, отправившаяся в лес за грибами. Но одежду не меняла.

А еще с самого начала их встреч Фрэнк был ошарашен ее сумасбродным поведением: бог весть отчего, но всех встречавшихся на улице она одаривала странной кокетливой улыбкой, что твоя Мона Лиза, и прохожие замирали в оторопи. Как поступить? Ответить, улыбнуться? Но она была настолько привлекательна, что обычно ей отвечали… Сначала Фринк думал, что причиной всему просто близорукость, но потом решил, что в этом, верно, проявляется ее скрытая глупость. Какая-то природная глупость. Потом он вдруг решил, что в ее улыбках, почти подмигиваниях встречным таится что-то сыщицкое, потом — почти мистическое: вот, я тут, чтобы появиться среди вас, и только. У меня такое поручение: приходить, глядеть на вас и уходить.