Под властью Люцифера. Историко-биографический роман - Петр Котельников

Что за спиной оставляем? Разбросанные вокруг артезианского колодца, безостановочно извергающего светлую прозрачную воду, приземистые из самана татарские домики, без всякого намека на то, что рядом с ними хоть когда-нибудь вырастут деревья. Рядом с домишками находятся кошары с отарами овец. Скирды не сена, а курая, служащего топливом. Да и плиты в домиках для курая построенные, требующие постоянной кормежки прожорливой пасти плиты. За спиной остаются жители села, с которыми мы успели установить дружеские отношения. За спиной останутся пять месяцев томительного ожидания того момента, когда мы двинемся назад, домой!

Нас восемь человек: четверо мужчин, две женщины и два мальчишки-подростка, тоже считающие себя мужчинами. Для этого у них, пожалуй, есть основания, – ими прочувствовано то, что многие не увидят за всю долгую жизнь, и главное из прочувствованного – чудовищное насилие!

Один мужчина с белым билетом, то есть он освобожден от армии по состоянию здоровья. Правда, это не освободило его от трех немецких концлагерей, которые он покидал вопреки желанию немецких властей, проще говоря, он бежал из них. Это мой отец, высокий, как каланча, сбривший густую черную бороду, чтобы немцы не посчитали его за партизана.

Судьба трех остальных мужчин достойна была бы стать основой особого повествования, но…

Иван Супрунов, лет тридцати, бывший моряк черноморского флота. Смотришь на него и удивляешься: «Как могли взять моряком недомерка?» Он не только ниже среднего роста, но и в плечах узок, и в талии тоже. Он обладает невероятно подвижными чертами лица, позволяющими ему создавать самые непривлекательные рожицы. Ему удавалось в одно мгновение скорчить рожу врожденного дебила, даже струйка слюны катилась из уголка рта. Знакомство с ним произошло в тот момент, когда немцы формировали из заключенных мужчин Багеровского концлагеря колонну для отправки в Германию. Иван скорчил такую физиономию, что подошедший к нему немец, плюнул ему в лицо, сказав только одно слово: «Шайзе!»

Константин Хрисанопуло, грек по национальности, и тоже не великан, с миловидным лицом, лет 24-х, не больше. Он в ночное время выпрыгнул из самолета, который был сбит вблизи Керчи немецким «мессершмидтом». Скрывался в селе. Попал в концлагерь. Его успели, в самый последний момент, женщины переодеть в женское платье, в этом платье ему и удалось избавиться от этапа на Севастополь.

Алексей, фамилию его я забыл, умел разыгрывать из себя инвалида, а, в общем, был молчаливым и достойным человеком.

Кроме меня, четырнадцатилетнего мальчугана, был еще один подросток – мой двоюродный брат Володя Мелихов. Он был чуть постарше меня, чуть повыше, чуть поплотнее и намного сильнее. Я ему во всем уступал, кроме объема знаний. Здесь я превосходил его намного! Но в военное время, увы, знания не слишком ценный груз. Следует сказать, что подобное наблюдается и во время падения нравов, сопровождающее всякий раз смену политических формаций.

Женщины: моя тетушка Ирина Максимовна, никогда не славившаяся худобой, но значительно потерявшая в весе за последние полгода, в возрасте 34 лет с приятным лицом, прекрасным покладистым характером. Единственный дефект ее – она абсолютно неграмотна. Двоюродная сестра моя Зоя, красивая стройная девушка 17 лет.

Путь наш долгий, длинный, рассчитать силы нужно, но не можем мы длинные привалы делать, дух внутренний, беспокойный, на ноги поднимает, говоря: «Пошли, не засиживайтесь!» И идем мы торопливо по дороге столбовой, с телеграфными столбами поваленными, проводами с них бессильно свисающими. Любоваться бы природой, – уж больно хороша она весною, – да разглядывать по сторонам некогда. Странно как-то, вон уже на горизонте и Ислам-Терек показался, нынче он зовется «Кировское», а это означало тогда – за спиной сорок километров пути оставлено, а ни единого раза мы окрика не услышали: «Хальт!» Да и мундиров ни серо-пепельных, мышиного цвета, немецких значит, ни желто-зеленых румынских не встретилось нам. Ну, ни единого! Словно потоком смыло, освобождая землю от чуждого, враждебного! Но и нашего красноармейца не видно что-то? Это значит, не по пути передвижения войск наш путь идет, далеко в стороне мы от него оказались. Потому и не слышно поскрипывания телег груженых, ни пофыркивания моторов машин, ни лязга стальных траков танков. Да и небо чистое от самолетов, ни единого мотора в голубом просторе. Ни единого взрыва, ни единого выстрела! Боже, какая же благодать – эта тишина! Позволяет она нам и птичьи голоса слышать и полеты пчел диких. А вот и станционное здание, в котором не видно ни единого человека. А зачем оно, если поезда не ходят? Да и власти ислам-терекские, немцами утвержденные, куда-то подевались? Скорее всего, с немцами, за задок машин их цепляясь, сбежали… Чуть подальше в стороне от станции в 1942 году концлагерь немцы устроили для военнопленных, куда немалое число и гражданских лиц из г. Керчи пригнали. Колья да колючая проволока – вот и все затраты! Да, чтоб не разбежались, охрану из румын поставили. Отцу моему, два дня в нем пробывшему, он хорошо был знаком. Рискнул сбежать – удачей риск тот обернулся. Не рискнул, кто знает, что было бы, чем бы кончилось? Чуть в стороне, еще правее, в сероватом свете наступающего вечера, здание большое склада немецкого, продовольственного виднеется. Но не немец стоит у дверей, а наш красноармеец. У меня глаза круглыми, как у совы, стали, когда я заметил на плечах его погоны. Удивился, думаю: «А может, он и не наш? Может, иной, какой принадлежности?» А лицо простое, конопатое, нос – картошкой, ну, обычное славянское лицо. Набрался храбрости, спрашиваю: «А ты, дядь, наш, русский будешь или нет?»

Засмеялся он заливисто, сквозь смех отвечает: «Да, русский, русский я, не сумлевайся!»

«А погоны у тебя, дядь, как у власовцев, только на рукаве нет надписи «РОА?».

Еще больше смеется: «Да русский я, советский!» И в знак уважения дал мне конфет в широкой трубочке, на большие таблетки похожие! Сладкими оказались таблетки те, сам попробовал и другим своим дал. Поговорили бы еще с тем красноармейцем, так нет, пора нам двигаться. Ноги мои в татарских постолах отдохнули.

Все подлежало переосмыслению

Начинать приходилось с переосмысливания того, что нового входило в быт наш, после трех лет войны и вынужденного нахождения в немецкой оккупации. Ведь мы жили в условиях полного информационного голода: ни газет, ни радио – только слухи! И не удивительно, что у меня такой разговор с солдатом в Ислам-Тереке вышел. Когда наши войска покидали Керчь в средине мая 1942 года, знаки различия у военных были на петлицах: треугольники, квадратики, прямоугольники («шпалы»), ромбы, у маршалов – большие пятиконечные звезды. А вернулись в погонах, и знаки различия на них – звездочки. Уходили красноармейцами, а вернулись солдатами. Уходили командирами, а вернулись – офицерами. Хоть и не велик я был возрастом тогда, но хорошо знал, что множество белогвардейских офицеров было расстреляно советской властью, как владельцев золотых погон. Среди белых офицеров, погибших в гражданскую войну, был и брат моей бабушки – Стефан Выходцев, гусар, штабс-капитан. Бабушка вспоминать о нем спокойно не могла, она перебирала все доступные ей прекрасные эпитеты для характеристики внешности и ума брата. Чувствовалось, что она любила его крепкой сестринской любовью которую теперь так трудно встретить. Лично я не сочувствовал им, белым! Напротив, в фильмах про гражданскую войну я приходил в восторг, когда видел, как красные громят белых. И вдруг, нате-ка, красные офицеры?.. Да и не только в погонах, но вся грудь в орденах… Были прежде кубики и шпалы, – вроде, создавали их не зря?.. А теперь – в погонах «обветшалых», к временам вернулись «Октября»?.. Царских офицеров презрительно называли в советское время золотопогонниками. А я видел советских офицеров только в зеленых, Я не знал, что это погоны полевые, созданные так, чтобы не привлекать к себе взора противника. А в мирном быту, они тоже золотом будут светиться.

До войны орденоносцев в стране было мало, в городе их знали всех поименно. Скажем, Виноградова, директор школы №23 им. Кирова, в которой я учился до войны, была награждена орденом Трудового Красного знамени. Но она была одна среди учителей на весь Керченский полуостров. Медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» были реже, чем георгиевские кресты царского времени. А теперь у всех возвращающихся из армии орденов было огромное количество.

И я невольно пытался сравнивать немцев с нашими. У немцев получить орден было почти немыслимо. Я видел вручение орденов дивизии «Эдельвейс», когда в домике, в котором мы жили, на Литвинке, летом 1943 года расположилось крупное немецкое начальство. Нас, хозяев, выгнали во двор, охраны против нас, правда, не выставляли, потому и награждение происходило для нас открыто. Каждый немец, получающий награду, а их было около десятка, носил следы множества ранений и не только в виде ленточек на лацкане мундира, рядом с застегивающейся пуговицей (это давало возможность быстрого выделения его из массы других), но и в виде множественных бинтов на различных участках тела, еще не снятых. И возникал вопрос: почему так скупы немцы на награды, и так щедры наши? И вопрос еще к нашему орденоносцу: «Что это дает в материальном плане тому, оплатившему награды кровью и здоровьем?»