Божий Дом - Сэмуэль Шэм

Я остался стоять в удушающем мареве перед огромным зданием цвета мочи с надписью, гласящей «Божий Дом». Строительные работы велись в одном из крыльев, что должно было положить начало крылу Зока.[6] Чувствуя отбойный молоток у себя в голове, я вошел в Дом и отправился искать актовый зал. Я зашел, когда шеф-резидент, по фамилии Фишберг и по прозвищу Рыба, произносил приветственную речь. Короткий, толстый и выбритый до синевы, Рыба закончил обучение гастроэнтерологии, специальности Дома. Позиция шеф-резидента была втиснута в середину рожка с мороженым и Рыба знал, что если он будет молодцом, то вышестоящие слерперы вознаградят его постоянной работой и возможностью постоянного слерперства. Он был посредником между интернами и всеми остальными, и он надеялся, что «мы придем к нему с любыми проблемами и вопросами». Говоря это, он скользил глазами по вышестоящим слерперам, сидящим за председательским столом. Скользкий и верткий. Слишком радостный. Не понимающий нашего ужаса. Я отвлекся и стал осматривать комнату и других тернов:[7] приятный черный парень, откинувшийся в кресле и прикрывающий глаза ладонью; еще более впечатляюще выглядел гигант с рыжей густой бородой, одетый в мотоциклетную куртку и мотоциклетные очки. Нереально.

— …Итак, днем или ночью, можете на меня рассчитывать. А теперь, я счастлив представить шефа терапии, доктора Легго.

Стоящий в углу сухощавый человечек с ужасающей фиолетовой родинкой на щеке напряженной походкой направился к трибуне. Он был одет в белый халат мясницкой длины, а длинный старомодный стетоскоп свешивался через его плечо, исчезая таинственным образом где-то в брюках. У меня промелькнула мысль: «Где же этот стетоскоп находится?». Он был ренологом: почки, мочеточники, мочевые пузыри, мочевыводящие протоки и лучшие друзья застоявшейся мочи, катетеры Фоли.

— Дом не похож ни на что, — сказал шеф. — Частично из-за своей связи с ЛМИ; я хочу рассказать историю о ЛМИ, историю, которая покажет насколько особены Дом и ЛМИ. Это история про доктора из ЛМИ и медсестру по имени Пэг. Это дает представление о связи».

Мой разум отключился. Легго был худой версией Рыбы. Он публиковался, чтобы не исчезнуть[8] и стал шефом, но это высушило в нем все человеческое, и он остался обезвоженным, практически уремичным. Это была вершина рожка, там, где, наконец, его лизали больше, чем приходилось ему.

— …И вот Пэг подошла ко мне и с удивлением сказала: «Доктор Легго, как вы можете сомневаться, выполнила ли я распоряжение? Когда доктор из ЛМИ просит что-то сделать у медсестры, будьте уверены, это будет сделано и сделано хорошо».

Он остановился, ожидая аплодисментов, но был встречен молчанием. Я зевнул и понял, что мои мысли унеслись к ебле.

— …И вы будете рады узнать, что Пэг будет здесь.

Взрыв кашля от интерна в коже, сложившегося пополам, задыхающегося, перебил Легго.

— Придет из Городской Больницы,[9] чтобы работать с нами в Доме.

Легго продолжил аксиомой о Святости Жизни. Как и в увещеваниях Римского Папы, ударение ставилось на сохранении жизни пациента любой ценой. Мы тогда и не представляли, насколько разрушительной будет эта проповедь. Закончив, Легго вернулся в свой угол и остался стоять. Ни он, ни Рыба так и не ухватили сути того, что входит в определение человека.

Остальные выступающие были куда человечней. Тип из администрации Дома, в голубом пиджаке с золотыми пуговицами, давал советы на тему «История болезни — юридический документ» и говорил о том, что на Дом недавно подали в суд из-за какого-то терна, который, шутки ради, написал, что пациента из богадельни слишком долго держали на судне, отчего развились пролежни, приведшие к смерти пациента при транспортировке его в Дом; истощенный молодой кардиолог по имени Пинхус отметил важность наличия хобби для профилактики сердечно-сосудистых заболеваний. Его хобби были «Пробежки для поддержания формы и рыбалка для успокоения нервов». Также он отметил, что любой осмотренный нами пациент будет поражать наличием громкого вибрирующего сердечного шума, который на самом деле будет звуком отбойных молотков со стройплощадки крыла Зока, и, что мы с тем же успехом можем просто выкинуть наши стетоскопы. Психиатр, грустно выглядящий мужчина с бородкой, посмотрел на нас умоляющим взглядом и сказал, что он всегда готов помочь. После чего он потряс нас следующим:

— Интернатура, это не юридический факультет, где вам скажут посмотреть налево и направо и понять, что не все смогут закончить обучение. Это постоянное напряжение и всем тяжело. Если вы дадите этому зайти слишком далеко… Что ж, каждый год выпускной класс как минимум одного, а то и нескольких медицинских институтов, должен заменять коллег, покончивших собой.

— Кххм, кх, бхх, хэх, хрэээм!»

Рыба прочистил глотку. Ему не нравились разговоры о самоубийстве, и он пытался от них отделаться.

— И год за годом в Божьем Доме мы видим самоубийства.

— Спасибо, доктор Франк, — сказал Рыба, беря инициативу в свои руки и запуская шестеренки встречи, давая ей катиться к последнему из специалистов, представителю частных докторов, Аттендингу, доктору Пирлштейну.

Даже учась в ЛМИ, я слышал о Жемчужине. Когда-то шеф-резидент, он плюнул на академические успехи в погоне за налом, украл основы своей практики у своего пожилого партнера, когда тот был в отпуске во Флориде и, благодаря успешному введению компьютерных технологий, которые полностью автоматизировали офис, Жемчужина стал богатейшим из богатых частных докторов Дома. Гастроэнтеролог с собственным рентгеновским аппаратом в офисе, он служил богатейшим кишкам города. Он был почетным доктором семейства Зока, крыло которых заставит нас выкинуть стетоскопы. Ухоженный, с драгоценными камнями на запонках, в модном костюме, умевший вертеть людьми. Через минуту он держал нас в своих руках: «Каждый интерн совершает ошибки. Основа всего — не допускать одну оплошность дважды и не совершать несколько оплошностей сразу. Во время моей интернатуры здесь, в Доме, один интерн, преследующий научную карьеру, вел пациента, который умер, но семья отказалась от аутопсии. Однажды ночью он отвез тело в морг и сам провел аутопсию. Его раскрыли и жестоко наказали, сослав на Юг, где он и работает теперь в полном забвении. Так вот, запомните: не дайте вашей страсти затмить Любовь к Людям. Этот год может оказаться прекрасным. Я также начинал и пришел к тому, чем я стал сейчас. Я буду счастлив работать с каждым из вас. Удачи, парни, удачи!»

Учитывая мое отвращение к мертвецам, предупреждать меня было лишним. Кто-то думал по-другому. Хупер, сидящий рядом со мной, гиперактивный интерн, которого я знал по ЛМИ, кажется, принял близко к сердцу мысль о проведении самостоятельной аутопсии. Его глаза светились, он раскачивался в кресле, почти подпрыгивая. «Да уж», — с восторгом подумал я, — «от чего только не встает…».

После этого взрыва гуманизма, Рыба раздал расписание на год. Грудастая девушка-подросток вышла вперед, чтобы провести нас через бюрократический лабиринт. Она поведала об основной проблеме интернов — парковке. После освещения нескольких сложных диаграмм парковок Дома, она раздала парковочные талоны и сказала: «Мы эвакуируем машины и любим это делать. Лучше приклейте талоны к внутренней стороне лобового стекла. Строители крыла Зока срывают все парковочные талоны, до которых им удается добраться. И забудьте об идее ездить на работу на велосипеде. Местные банды еженощно навещают нас с ножницами для резки металла. Ни один велосипед не будет в безопасности. Теперь, для получения зарплаты, заполните эти формы. Все принесли карандаши, второй номер?»

Черт. Я забыл. Вся моя жизнь прошла в попытках вспомнить и принести эти карандаши. Я не помнил, вспомнил ли я хоть раз?! Но кто-то всегда приносил. Я заштриховал нужные кружочки.

Встреча закончилась предложением Рыбы осмотреть отделения и заранее познакомиться с пациентами, которых мы будем вести завтра. Меня пробрал озноб, так как я все еще пытался отрицать существование всего этого, но, все же, я встал и вслед за остальными вышел из зала. Плетясь сзади, я шел по длинному коридору четвертого этажа. Два пациента сидели в креслах-каталках метрах в десяти от начала коридора. Первой была женщина с ярко-желтой кожей, что предполагало серьезную болезнь печени. Ее рот был приоткрыт, ноги расставлены, щиколотки отекли, а щеки ввалились. У нее была заколка в волосах. Рядом с ней сидел изможденный старик с нелепым чубчиком на покрытом венами черепе, который кричал снова и снова:

ПОДОЖДИ ДОК ПОДОЖДИ ДОК ПОДОЖДИ ДОК…

Из флакона в его вену текла желтоватая жидкость и желтоватая жидкость текла по катетеру Фоли из его покрытого пятнами марганцовки шланга, который, как ручная змея, лежал на его бедре. Группа тернов пыталась протиснуться рядком мимо этих несчастных, и, к тому времени, как я их догнал, там образовалась пробка, и мне пришлось остановиться. Черный терн и мотоциклист остановились рядом со мной. Старик, на чьем браслете с именем было написано «Чарли-лошадь» продолжал: