Два дня из жизни Константинополя - Александр Каждан

Можно ли попытаться выразить в общем виде мировоззренческое различие античного и средневекового мира? Конечно, всякая попытка такого масштаба останется условной и абстрактной, и всегда можно будет указать на те или иные факты, не совпадающие с общей схемой. Античное мировоззрение или средневековое мировоззрение — это настолько широкие понятия, что в их пределах всегда можно обнаружить переходные слои, взаимосближающиеся элементы, всегда можно выявить античных предшественников Средневековья и античные традиции в Средневековье.

Но если говорить о том, что само христианство прежде всего отвергало в античности, то это может быть сведено к представлению о человеке как существе, живущем «общественной» (по античной фразеологии) или «внешней» (по фразеологии христианской) жизнью. Если выразиться максимально обобщенно, античность исходила из того, что человек живет ради деятельности и успех в этой «внешней» деятельности есть мерило человеческого счастья. Деятельность мыслится как общественная, предназначенная к благу отечества, которое понимается то как родной полис, то как средиземноморская империя. В этой деятельности человеку нужны как физические доблести (отвага и сила воина), так и умственные достоинства (знания, хитроумие, проницательность, красноречие), и гармоническое единство того и другого выступает в качестве этического и художественного идеала. Честь понимается как верность отечеству и отеческим установлениям, она как бы ограничена территориальными рамками, и то, что недопустимо по отношению к соотечественнику, отнюдь не является предосудительным, если направлено против «чужака».

Боги античности последовательно антропоморфны, они словно отличаются от людей только количественной меркой. Они сильнее, подвижнее, более того — они бессмертны, но их существование подчинено тем же с страстям и влечениям, как и человеческое бытие.

Христианство выдвинуло идею «внутреннего» человека — человека, обращенного в себя, в свой внутренний мир. Когда мы говорим «выдвинуло», мы отдаем себе отчет в условности, более того, в неточности этой формулировки — легко можно найти в античных философских исканиях сходную идею. Христианство не создало, но скорее сделало эту идею массовой, придало ей всеобщность, превратило ее в официальную программу на столетия.

Причиной такого идеологического поворота была гипертрофия «деятельности» и гипертрофия «общественности», обнаружившиеся в момент расцвета античного общества. Накопление богатств, созданных работавшими в латифундиях рабами или присвоенных в результате завоевательных войн, стало целью «деятельности» рабовладельческой верхушки. Приобретение «сокровищ» — денег, рабов, земель, украшений, — казалось, оправдывало все: доносы, проскрипции, коррупцию, насилия. Успех, мудрость, сила — все это окрасилось сугубо индивидуалистическими чертами, и римлянин конца республики по сути дела утратил ту органическую связь с гражданской общиной, которая составляла цель и содержание его деятельности.

А вместе с тем отечество, или лучше сказать государство, отчетливо обнаружило свой отрыв от общества. Оно перестало быть аппаратом насилия над инородными элементами — рабами, иноплеменниками, неполноправными поселенцами, — но превратилось, наподобие восточных монархий, в орган ничтожного меньшинства, противостоящий массе населения. Его символизировало теперь не народное собрание (каким бы аристократическим в своей сущности ни было народное собрание Рима) и даже не сенат, но окруженный общеобязательным поклонением «божественный» император.

Христианство было детищем своей эпохи. У своей эпохи взяло оно индивидуализм и космополитизм — главные принципы средиземноморского мира I в. н. э. Оно столь же далеко от античного партикуляризма, как и официальная программа Римской империи. Но приняв индивидуализм и космополитизм, христианство словно вывернуло наизнанку эти римские общественно-политические идеалы: оно направило их вместо внешней «деятельности» во внутренний мир человека.

Человек в христианском мировоззрении индивидуалистичен, но этот его индивидуализм должен быть обращен не на земной успех, а на внутреннее самоусовершенствование, на подготовку к Царству Небесному, на ожидание Бога. Христианин отвергает все традиционные связи — этнические, социальные, политические, — он гражданин вселенной, но его вселенная возглавляется не правящим в Риме «божественным» императором, а единым, всеблагим, совершенным Богом, чуждым человеческих страстей и потому бесконечно далеким от политеистических и пластичных божеств эллинского Олимпа.

Полемически отвергая земную «деятельность», христианство искало свои идеалы в иллюзии загробного бытия. Смерть была объявлена рождением в вечность, началом истинно счастливого существования. Земные успехи и земные невзгоды равно считались ничтожными. Вместо служения обществу и его средоточию — императорской власти — жизненной задачей оказывалось бегство от общества, уход в свой внутренний мир, реально подкрепляемый подчас уходом в пустыню.

Сформулированная на религиозном языке программа раннего христианства была, повторим еще раз, отвержением основных ценностей античного рабовладельческого мира. Начав с отвержения античной «деятельности» и «общественности», раннее христианство обрушилось и на античную культуру, и на античное понимание брака и любви. Этические и художественные ценности должны были быть также построены заново, на совершенно иной основе.

В начале IV столетия христианство получило, как известно, признание Римской империи и вслед за тем сделалось государственной религией. На протяжении всего Средневековья христианство выступает в качестве монопольной системы взглядов, защищаемой и поддерживаемой рядом специальных учреждений.

Восторжествовавшее христианство по самому своему существу было отлично от раннего христианства; его функцией стало освящение, санкция существующего общественного строя, тогда как в основе раннего христианства лежал протест. Победившая Церковь влилась в ряды господствующего класса, тогда как в первые века своего существования христианство находилось в оппозиции к социальным верхам империи.

Изменение социальной функции христианства неминуемо должно было отразиться и на самом учении. Сложность его перестройки, однако, коренилась в том, что христианство, рассматривая себя как религию, данную в Откровении, опиралось на известную группу текстов, которые были объявлены божественными. Поскольку все божественные тексты возникли до победы христианства, определенный набор «бунтарской» терминологии приобрел общеобязательный характер и на протяжении столетий служил истоком и оправданием еретической идеологии.

В силу этого метаморфоза христианского учения происходила, если так можно выразиться, путем передвижки акцентов: сохранялась буква Священного Писания, но вытравлялись его бунтарские элементы. Прежде всего был определен канон (твердый состав) признаваемых божественными текстов. Затем сама свобода философско-богословского творчества была поставлена под сомнение: мало-помалу задачей науки становится не созидание, а экзегеза (толкование) и систематизация. «Ничего моего», — это провозгласил в VIII в. Иоанн Дамаскин, один из величайших систематизаторов Средневековья, и ход его мысли можно понять: перед божественным откровением человеческий разум столь же ничтожен, как быстротекущее время перед застывшей вечностью. Но если так, чем становилась внутренняя свобода, провозглашенная ранним христианством как антитеза античной «деятельности»? Не превращалась ли она из постижения бесконечности и Бога в усвоение Писания, воплощенной в букве Идеи, оснащенной объемистыми толкованиями?

Богатство, власть, социальное насилие — все это получило оправдание христианства, несмотря на эффектные выпады популярных проповедников против неравенства или властей предержащих. И отношение к античному наследию постепенно изменяется: идеологи христианского мировоззрения все охотнее обнаруживают в прошлом Эллады и Рима приемлемые для новой идеологии элементы…

Из Римской империи христианство распространилось в соседние страны: на восток и на юго-восток — в Иран, в некоторые арабские княжества, в Аксум; на запад и северо-запад — в германо-кельтский мир. Несколько позднее оно утверждается среди славян.

Исторически сложилось так, что уже в Средние века христианство разделилось на несколько ветвей, из которых вплоть до XVI в. две были наиболее влиятельными: католичество, распространившееся в Западной и Центральной Европе, и православие, утвердившееся в Византии и сопредельных с ней странах. Разделение церквей, схизму, относят обычно к 1054 г., когда константинопольский патриарх Михаил Кируларий и папский легат кардинал Гумберт отлучили друг друга от церкви. Может быть, это событие не имело того радикального значения, которое ему долгое время приписывали, — может быть, окончательное разделение произошло лишь после 1204 г., после захвата Константинополя латинянами. Как бы то ни было, противоположность — и социальная, и идейная, и обрядовая — обеих церквей обнаружилась задолго до 1054 г.