Скалаки - Алоис Ирасек

Миновали ужасы Тридцатилетней воины, наступил новый век, а войнам все не было конца. Села исчезали, от них и следа не оставалось. Крестьяне бежали с насиженных мест, а их сыновья, как пленные рабы, проливали кровь на далеких полях сражений.

Род Скалаков удержался «На скале». Они терпеливо сносили все тяготы крепостничества и страдания, причиняемые прусскими войнами; казалось, они утратили силу и отвагу своего предка, а жестокое рабство притупило их умы. Предание о геройстве первого Скалака изгладилось из памяти односельчан, и они уже не видели в его потомках своих защитников. Только благоразумие, доброта и знание священного писания остались в их роде, — этим и продолжали отличаться Скалаки от остальных жителей села.

В последние годы Семилетней войны самым старшим из Скалаков был Ира. Он-то и вынужден был подстелить последнюю солому своей последней коровы господским лошадям и засыпать им остатки муки и отрубей — последнее пропитание своей семьи. Он вел хозяйство вместе со своим единственным рано овдовевшим сыном Микулашем, молодая сестра которого, Мария, заменила мать его маленькому сыну Иржику, тому храброму мальчику, так смело заступившемуся за свою Рыжуху.

В этот вечер Микулаша не было дома. Еще пополудни возле усадьбы остановился отряд заблудившихся гусар генерала Фестетича. Гусары заставили молодого хозяина отправиться с ними, показать дорогу на Броумов. Несмотря на метель, ему пришлось бежать рядом с лошадьми, ибо командир венгерских гусар подгонял его саблей.

Глава четвертая

«ПРОПОЙТЕ НАМ ИЗ ПЕСЕН…» [1]

Когда старый Скалак вошел в избу, один из приезжих сидел у стола подле большой печки; другой, тот, что отобрал у бедного крестьянина последние припасы, стоял в стороне, все еще не снимая плаща.

Кисть с известкой никогда не касалась деревянных стен избы. Бревенчатый потолок потемнел от копоти. Справа от двери на старинной полке стояли пустые миски. На стенах никаких украшении, ни одной картинки. Пол был похож на утоптанное гумно. Низкие окна снаружи закрывались двустворчатыми ставнями. В черном деревянном светце, стоявшем неподалеку от стола, красным пламенем горела сосновая лучина. Обгорая, ее конец чернел и закручивался.

Широкий теплый плащ, развешанный на жердочке возле печки, образовал балдахин над молодым господином. Камердинер приказал хозяину развести огонь. Крестьянин бросил в печь сухой хворост, поджег его лучиной, и дрова мигом запылали. Тогда слуга достал из своего плаща сверток, развернул его, выложил на глиняную тарелку, поданную крестьянином, большой кусок мяса и предложил своему господину. Молодой человек был приятно удивлен.

Как только камердинер снял плащ, старый крестьянин, стоявший у стены за печкой, сразу вспомнил этого «пана». Он часто видел его в Находеком замке, когда ходил по вызову управляющего поместьем, и теперь узнал это мрачное лицо с тупым носом и бесцветными маленькими глазками. Камердинеру было лет за тридцать; высокого роста, широкий в плечах, он всем своим видом больше напоминал сурового солдата. Когда он обращался к своему господину, на его лице и во всех движениях появлялись подобострастие и рабская угодливость. Серые глаза выражали преданность, толстые губы расплывались в сладкой улыбке, обнажая крупные белые зубы.

Молодого пана, сидевшего за столом лицом к печке, Скалак не знал. Несомненно, это был высокопоставленный гость хозяев замка. Старик судил об этом по особой услужливости камердинера и по одежде незнакомого пана. Бледное худощавое лицо молодого человека с орлиным носом было красиво. Из-под густых изогнутых бровей смотрели холодные глаза. Над губой и на подбородке еще не пробивался пушок. Белый парик с косой скрывал его волосы. Стройную, хрупкую фигуру тесно облегал мундир тонкого темно-красного сукна, под которым виднелся дорогой расшитый камзол, доходивший до узких бедер. На ногах были лосины и высокие, до колен, сапоги с серебряными шпорами. Великолепная шпага, которую камердинер отстегнул от пояса господина, стояла неподалеку от стола. Молодому пану было не более семнадцати лет, но выглядел он гораздо старше.

Это был Иосиф Парилле, князь Пикколомини де Виллануова, волею божьею — князь Священной Римской империи, герцог Амальфи, владелец Находа, Статиани и Порроны.

Молодой князь с большим аппетитом принялся за холодное мясо, припасенное камердинером для себя. Слуга и не предполагал, что сможет этим оказать услугу своему господину и заслужить его благодарность.

Иосиф Пикколомини, которого отец вызвал к себе в резиденцию, задумал выехать в полдень из Находского замка в Костелец, где, как он слышал, расположился лагерем эскадрон драгун, направлявшихся в Кладск. День был ясный. Молодой князь, тосковавший в роскошных покоях, решил развлечься дорогою, а потом и в обществе офицеров. Отъехав немного от замка, он свернул со столбовой дороги на проселочную. Камердинер почтительно предостерегал своего господина, говоря, что не следует ехать этим путем, но князь, уверенный, что не заблудится, решительно махнул рукой, указывая направление. Сделав большой крюк, он бы и этой дорогой доехал до места, но небо покрыли седые тучи, началась метель, и путники сбились с пути. Они ехали вслепую, пока не очутились на дороге у леса, затем в полуразрушенной деревне Ж., лежавшей в часе езды от городка. День угасал и наступал вечер, заблудившиеся нашли, наконец, убежище в усадьбе «На скале». Вместо благодарности за оказанное гостеприимство они просто ограбили хозяев, забрав у них без зазрения совести последний кусок хлеба. Камердинер не испытывал сострадания, мольбы старого Скалака не тронули его сердца. Ведь это деревенские хамы, которые принадлежат князю.

Старый Скалак стоял у печи и время от времени подкладывал дрова в огонь. Лицо его было печально. Иногда он бросал взгляд на незнакомого молодого господина, который отрезал куски жареного мяса и быстро поедал их один за другим. Крестьянин уже давно не видал такой пищи. Он подумал о своей семье, вспомнил отощавшую Рыжуху, посмотрел на маленького внука, стоявшего рядом с ним, и сердце его наполнилось скорбью. Он знал, что вскоре из хлева в избу переберется страшный гость — голод.

Маленький Иржик смотрел на чужого красиво одетого пана, пока его взгляд не остановился на тарелке с мясом. В желудке у него заурчало. Мальчик отвел глаза и увидел печальное лицо деда. Когда старик нагнулся к огню, он осторожно шепнул ему:

— Дедушка, Мария хочет уйти в ольшаник.

— Подожди еще немного.

Насытившись, молодой князь кивнул камердинеру, чтобы тот воспользовался остатками. Мясо быстро исчезло в большой пасти проголодавшегося слуги.

Скалак слышал, как князь что-то сказал своему камердинеру, но, не зная немецкого языка, не понял, о чем речь. Вскоре, однако, все разъяснилось; камердинер, неожиданно повернувшись к крестьянину, быстро спросил:

— Это вы здесь пели перед нашим приездом? Крестьянин посмотрел на камердинера, потом спокойно ответил:

— Да, милостивый господин, это мы с внуком пели духовные песни.

— Только вдвоем? Нам показалось, что пел еще и женский голос — Камердинер пристально глядел на старика.

— Милостивый пан, да это был голос Иржика, он ведь еще дитя. — Лицо Скалака было спокойно, казалось, крестьянин не лгал.

Камердинер снова что-то сказал по-немецки. Молодой князь кивнул, потом приказал ему приготовить постель. Согревшись в теплой избе после утомительной езды по морозу и метели, он почувствовал, что его клонит ко сну. Слуга передал Скалаку приказание князя, зажег лучину и вышел проверить, как позаботился крестьянин о его Воронке и о княжеском любимце — Гнедом.

Молодой Пикколомини посмотрел на крестьянина, который старался как можно лучше устроить ему постель на старой простой кровати. В глазах дворянина отражалась брезгливость, он глубоко вздохнул. Правда, постель была чище, чем он мог ожидать, но Пикколомини тут же вспомнил свое роскошное ложе с дорогим балдахином в Находском замке. Он зевнул, лениво потянулся, насколько это мог позволить жесткий стул, затем, подняв глаза, внимательно посмотрел на печь… Оттуда на него уставились большие темные глаза, но в них не было выражения страха, подобострастия и глупого восхищения, которые князь обычно замечал, когда ему случалось бывать в деревне. Это так удивило его, что он не отвернулся с презрением от деревенского мальчика, пристально смотревшего на него.

Камердинер вскоре вернулся, глаза его странно блестели. Взглянув на крестьянина, занятого приготовлением второй постели, он сказал:

— Все в порядке, ваша светлость, но, кроме того, я убедился, что старик нам наврал. Они пели не только вдвоем с мальчишкой. Ваша светлость, вы не изволили ошибиться, с ними пела женщина.

— Что? — оживившись, спросил Пикколомини, выпрямляясь на стуле.