Последняя Пасха - Александр Бушков

– Без саквояжа. Никакого такого саквояжа не отметили ни те, кто его встретил на дороге – какой-то чоновский разъезд, – ни ветераны, ни историки. Саквояж из мировой истории выпал быстро и надежно. А Вальде вдобавок указал неправильное место аварии… Что это все значит, с точки зрения авантюрного романа? Ну-ка, сопоставь и прикинь хрен к пальцу…

Смолин соображал – туго, медленно, но, кажется, наконец-то нащупал ниточку:

– Вадька, мать твою… – у Смолина сел голос. – Он что, их шлепнул? И столкнул броневик в реку… но совсем не там, где показывал потом?

– Вот лично у меня другого истолкования событий попросту нет, – заявил Кот Ученый непререкаемым тоном. – Только эта версия объясняет абсолютно все. Двенадцать килограммов золота и камушков – это, знаешь ли, вещь. У кого угодно головка может закружиться – особенно в те лихие времена, особенно у человека, привыкшего недрогнувшей рукой лить кровушку. Товарища Вальде переклинило. И он наверняка их кончил. Что, трудно пристрелить людей, которые тебе верят и ни в чем таком не подозревают? Да как два пальца… Знаешь, кем Вальде был в прошлой жизни, при царизме? Потомственный рыбак с острова Сааремаа. Значит, плавать умел отлично. А знаешь, кем он был до революции, на первой мировой? Служил в автоброневом отряде. Значит, управлять броневиком умел. Застрелил Кутеванова и безымянного, красноармейца, направил броневик в реку… А место указал другое. Сделал себе заначку.

– Заначку? – повторил Смолин машинально. – Думаешь… Думаешь, саквояж все еще там?

– Девяносто девять процентов, – сказал Кот Ученый тихо и решительно. – Один процент я оставляю на какого-нибудь случайного аквалангиста, который наткнулся на броневик и спер саквояж, почему дело и осталось втайне. Но хлипконький получается один процент… Зато девяносто девять – за то, что золото так там и лежит.

– Допустим, – сказал Смолин, – допустим, он их грохнул… И саквояж с собой не взял…

– Не мог взять. Никак не мог. Представляешь себе эту картину? По проселочной дороге бредет товарищ комиссар с тяжеленным саквояжем. «Товарищей спасти я не смог, зато саквояж вытащить успел…» Это невозможно. Моментально начались бы вопросы, пошли бы пересуды и сплетни… Самый веский аргумент – неправильное место аварии, указанное комиссаром. Саквояж-то остался в правильном!

– Погоди, погоди… Он мог просто-напросто бояться, что отыщутся трупы с пулевыми ранениями, и его обвинят…

– Да хрена б кто его обвинил! Что ему стоило сплести убедительную сказочку? Остановились по естественной надобности, тут недобитые белогвардейские бандиты начали палить из прилегающей чащобы, Кутеванов и красноармеец погибли, а Вальде отстрелялся… Кто бы стал проводить баллистическую экспертизу и прочие заумные исследования? Это в Шантарске-то, в те времена?! Кто бы заподозрил полкового комиссара и особиста, цистерну крови пролившего ради мировой революции… Нет уж, по глубочайшему моему убеждению то, что броневик пребывает в реке, как раз и является убедительнейшим доказательством того, что Вальде его превратил в этакий своеобразный сейф… и, в общем, весьма надежный. Взять саквояж с собой, закопать где-нибудь под приметной сосной? Чушь. Чересчур рискованно. Броневик на дне реки – лучшая захоронка. Дней через несколько, когда все забудется и страсти улягутся, можно взять лошадку, преспокойно уехать в одиночестве – мол, встреча с тайной агентурой – нырнуть, вытащить клад, спокойненько перегрузить в «сидор» и увезти в город. Все. Резко разбогател чухонец, никто ничего не знает, никому ничего не надо объяснять.

– Ну, а если он все же…

– Достал потом? Вася, ты его биографию знаешь в подробностях?

– Без понятия.

– Эх ты, – усмехнулся Кот Ученый, – не интересуешься ты героями революции, жертвами сталинского террора… В том-то и цимес, что его выдернули отсюда совершенно внезапно. Броневик утонул шестого, а уже восьмого товарища Вальде в Шантарске не было. Уж биография-то его издана подробнейшая – на волне перестроечных откровений и плача вселенского над жертвами «сухорукого параноика»… Потом почитаешь. Утром восьмого пришла депеша из Москвы, в точности как в старом шлягере: дан приказ ему – на Запад… Товарищу Вальде предписывалось с первым же поездом отбыть на польский фронт. В те времена такое случалось сплошь и рядом, обсуждению не подлежало и требовало немедленного исполнения: если у тебя руки-ноги целы и не лежишь при смерти, изволь подчиняться воле партии. Паспорт на выписку отдавать не требуется, бумажной волокиты не нужно, багажа нет… Пушку в кобуру, ноги в руки – и на вокзал. Он и уехал. А потом, как многие, стал мотаться по миру: полпредства в Афганистане, Варшаве, Стокгольме и Пекине, потом – политруком в армии, потом – борьба с троцкистами, коллективизация, прочие прелести… Завертело нашего комиссара, и никогда больше у него не нашлось времени завернуть в Шантарск… Я проверял тщательнейшим образом. Никогда больше он сюда не возвращался. Любопытно бы знать, что творилось у него в башке, какие воспоминания посещали, какие сожаления грызли… Хотя лично мне его нисколечко не жалко, что его жалеть, гниду чухонскую… – Кот Ученый даже причмокнул от удовольствия: – Каково, а?! Помнить все эти годы, что на дне лежит двенадцать кило золота и драгоценностей – и не иметь возможности туда вернуться… Ох, как его корежило, должно быть… Ну, потом подуспокоился, конечно, тем более что вошел в красную элиту… и все равно, порой должно было корежить, тут и спору нет… Так изящно все было задумано, так беспроигрышно – и нате вам…

– Погоди, – сказал Смолин, – а не могло до золотишка добраться НКВД? Ему ж в тридцать седьмом как раз и пришили убийство Кутеванова, значит, могли допросить, вытрясти правдочку, послать людей потихоньку…

– Возможно, – сказал Кот Ученый, – но чисто теоретически. Все обстоятельства его бесславной кончины опять-таки подробно изложены в трудах перестройщиков – с опорой на архивные дела и воспоминания недостреленных. Подмели его и шлепнули в самое шальное время тридцать седьмого, когда грохотал конвейер: быстренько выбить показания, быстренько приговорить, быстренько шлепнуть. По этому делу шла целая группа, что-то там насчет связей с Тухачевским… Взяли их всех скопом, скопом мутузили, скопом расстреливали. В самые сжатые сроки. Никакой тебе индивидуальной разработки и долгих психологических игр. Великолепный сюрреализм получился, если разобраться: следак, который вел его дело, должно быть, копнул биографию и, высмотрев инцидент с броневиком, возликовал: ага, тут и думать долго не надо, не стоит ничего придумывать. Тонул вместе с героическим командиром полка, выплыл один? Значит, по заданию троцкистов – так, между прочим, в деле – Кутеванова и ухлопал. Прецеденты известны. И никто представления не имел, что выдуманное на скорую руку обвинение, вот парадокс, было в данном конкретном случае чистейшей правдой… Следака, кстати, тоже шлепнули, когда пришел Лаврентий Палыч и принялся чистить органы от всякого дерьма… Что?

– Погоди-ка, – прервал его Смолин, глянув в окно. – Это определенно по нашу душу…

Прямехонько у калитки стоял милицейский «уазик», и доблестные силы правопорядка в количестве одного молодого сержанта как раз заглядывали через заборчик палисадника.

– Интересные дела, – процедил Смолин сквозь зубы. – Вроде бы ничего такого случиться не должно, но кто ж их знает… Ладно, на виду ничего предосудительного, да и оснований для обыска вроде бы нет. Сиди, а я пойду посмотрю.

Он проворно спустился на первый этаж. Глыба выглядывал из отведенной ему комнатки с настороженно-философским видом старого лагерного ходока, привыкшего в любой момент ждать от жизни самого худшего, равно как и неожиданного.

– Схоронись, – велел ему Смолин негромко. – По твоим хвостам нагрянуть не могли?

– Да не оставил я хвостов…

– Ничего с собой такого?

– Ничего, от чего отбояриться нельзя…

– Ну, ладненько, – кивнул Смолин. – Пойду погляжу, чем обязаны такому визиту…

Отпихивая ногой отчаянно пытавшуюся прорваться следом за ним в палисадник Катьку, он пролез в калиточку – со спокойным, благодушным видом предельно честного обывателя, ни в чем противозаконном не замешанного: почесывая пузо под футболкой, глупо улыбался, вообще держался раскованно.

Перекинулся парой слов. Сходил в машину, чтобы достать из бардачка права, как документ, в данном случае вполне удостоверяющий личность. Перегнувшись через хлипкий заборчик, расписался там, где указали – и вернулся в дом нимало не озабоченный.