Витражи патриархов - Генри Олди

Дороги ты не помнил, но смутная уверенность не покидала тебя весь обратный путь. Выйдя на свет, ты опустился на запыленный камень и стал ковырять сухую землю концом ножен. Из кусков реальности никак не хотела складываться мозаика правды. Мозаика. Витражи. Смена ритма в третьей стихии. Или во второй?

В памяти неожиданно всплыло высокое, почти коническое здание в одном из переулков города, обычно кишащем нищими и юродивыми, но в этот раз непривычно безлюдном. Узкие выщербленные ступени незаметно погружали входящего в светящуюся разноцветную пыль, медленно текущую из оконных витражей, едва различимых в немыслимой глубине купола. Церковь? Или у них нет церквей?… Наверное, нет – потому что у седого неприветливого старца, изображенного на стене и неуловимо схожего с сегодняшним гостем, не наблюдалось привычного астрального нимба, не было апостольского смирения с примесью непогрешимости. Что ты знал, старик, чего не знаю я, что ты нес людям?… Что ты не сумел им донести?

– И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова, – прошептал ты, вставая с камня и запрокидывая голову к небу.

Пошел дождь.

– Ты ошибся, – сказала жена, беря иголку с ниткой. – На улице Оружейников ты говорил не те слова. То есть те, но более правильно.

– Это не важно, – ответил Мастер. – Смена ритма во второй стихии все равно сохранилась.

В восьмой день он все-таки пришел на площадь Истины. Всю дорогу он уговаривал себя, что делает это вовсе не из-за прекрасных глаз местной звезды, а назло старому лохматому колдуну, назло своей дурацкой судьбе, назло… Назло всему, но чему именно – всему, – он так и не выяснил, хотя продолжал яростный внутренний монолог, даже стоя на холодном мраморе площади и слушая Голос. Голос шел ниоткуда и заполнял мягким бархатистым тембром все пустое пространство. «Это мы уже ели, – раздраженно подумал он. – Трубы, укрытые в стенах, и лысый оратор у мундштука. Очень впечатляюще для чувствующих себя орлами».

Половины сказанного разобрать не удалось, но общий смысл сводился к тому, что серьезно говорить с ним станут лишь по прохождении какого-то Лабиринта Химер. Открывшаяся в стене дверь, видимо, и указывала путь в этот невеселый лабиринт. Он переступил порог. Архитектура здесь не отличалась разнообразием. Лабиринт, как лабиринт. Вполне. Первый час он шел, держась за эфес и готовясь к любым ловушкам. Потом ему надоело.

…Госпожа моя, триста лет,Триста лет вас все нет как нет!На чепце расплелась тесьма,Почтальон не несет письма,Триста долгих-предолгих летВы все пишете мне ответ…

Он шел и шел, казалось, этому не будет конца, казалось, здесь сроду не было никаких ловушек, а только вечное кружение по нескончаемым коридорам и вечное напряжение от ожидания неведомо чего. Он ускорил шаг. Потом побежал.

…Простите меня, о моя госпожа,Простите меня,Я снова стучусь в ваш семнадцатый векИз нашего дня,Простите меня, мой чужой человек,Простите меня.Сквозь время, за черный провал рубежа,Из скуки оков,Я все-таки вырвусь, моя госпожа,Вы только дождитесь меня, госпожа,Вы только простите меня, госпожа,Простите во веки веков!…

…Ты вылетел на залитую солнцем площадь и замер. Металл конских нагрудников, металл тяжких лезвий, металл солдатских глаз. Вперед протолкался толстый безбровый евнух в бирюзовом халате.

– Что ты видел в лабиринте, человек?

– Ничего, – оторопело бормочешь ты.

– Вы слышали! – торжественно махнул скопец в адрес толпящихся воинов и снова повернулся к тебе. – Разве ты не знал, что повелевающие словами не являются на площадь Истины? Но ты не из Высшей Ложи, и я вижу меч на твоем бедре… Мастера не носят оружия. Ты не Мастер, и ты не воин. Ты чужой, ты оборотень. Убейте лжеца!

Стена конских морд и тускло горящего металла сдвинулась с места. Ты даже не обернулся, когда холодная старческая ладонь опустилась сзади на твое плечо.

– Разве я не просил тебя не ходить на площадь, чужеземец?…

– Просил, старик. Но я хочу правды, а меня кормят страхом и суевериями.

– Ты хочешь правды? Редкий случай. Здесь не лучшее место для правды, чужеземец. Мы уходим.

Старик шагнул вперед, взметнув пергаментные худые руки перед желтым оскалом жеребца.

Читающие в лицах, маги, где вы?Сюда – и поддержите ореол.

Звенящие сумерки упали на притихшую площадь, шум ветра заполнил тебя, и сознание послушно растворилось в его бесформенном рокоте…

– Хорошие стихи, – непослушная прядь волос никак не хотела лежать под капором. – Нет, честно, хорошие. Чьи?

Мастер промолчал, снимая с вешалки шубку.

Переступая босыми ногами по каменным плитам пола, он следил за силуэтами людей, бесшумно мелькающих в глубине огромного сводчатого зала и убеждал себя, что все обряды похожи друг на друга. Немного мистики, немного театра и очень много банальности. Из обрывочных реплик юношей, более часа умащавших его ароматическими смолами, укладывавших отросшие волосы в замысловатую высокую прическу, забравших повседневную одежду в обмен на простые кожаные штаны до колен – из их слов он понял про некий обряд Подмастерьев, и серьезные глаза их разрушали наивную броню иронии и здравого смысла. Пять стихий, видите ли, девять знаков и двенадцать штук чего-нибудь еще… С Магистром впридачу. Ну, не Магистром, как-то по-другому – но он не нашел другого адекватного понятия. Пусть будет Магистр.

– Я смогу узнать его? Есть же, наверное, разные приличия, церемонии, наконец!

– Сможешь. Смотри внимательно, если сумеешь. Многие из нас не сумели, хотя очень старались…

От ближней колонны отделилась невысокая коренастая фигура, и рыжебородый мужчина в темно-оранжевой одежде подошел к нему. Острые горящие глаза мимоходом небрежно скользнули по полуобнаженному человеку, и зал со стрельчатыми окнами и арками переходов исчез.

Мир вокруг колыхался зыбкими желтыми языками, тебя охватило легкое невесомое пламя, но оно не причиняло боли, наоборот – ты плавился в молчаливом наслаждении саморазрушения и никак не мог…

…Мне было сказано:Не светлым лирником, что нижетШирокие и щедрые слова,На вихри струнные,Качающие душу, –Ты будешь подмастерьемСловесного святого ремесла.

Брызжущего искрами, раскаленного, тебя выхватили из огня и грубо швырнули на наковальню. Тяжким, изрезанным морщинами молотом сверху рухнули руки, обтянутые серебристой тканью, и прищуренные стальные прорези в бесстрастной маске лица.