Аналогичный мир (СИ) - Зубачева Татьяна Николаевна

— Ну вот, ну вот и всё… сейчас кровь сотру и всё. Ох, какой ты горячий… сейчас-сейчас… выпьешь горячего и ляжешь…

Женя не замечала, что говорит по-русски, что он не понимает её. Она метнулась на кухню, к чайнику. Малина где, от простуды малина… Ну вот, как нарочно, не найдёшь… Господи боже, до чего же можно довести человека… Когда она вернулась в комнату, он сидел, где она его и оставила, даже головы на её шаги не повернул.

— Выпей, — сказала она по-английски.

Только тогда он повернулся к ней, протянул левую руку. Но его рука так дрожала, что Женя поддерживала ему кружку, пока он, обжигаясь и задыхаясь от ожогов, пил дымящийся отвар.

— А теперь ложись. Поспишь…

Она помогла ему встать, довела, да что там, донесла на себе до кровати. Он не лёг, упал, и Женя уложила, укрыла его. Как Алису.

Потом она собрала его вещи. Рубашку, штаны, куртку… Ни белья, ни носков, ни даже портянок… На всякий случай она обшарила карманы, пусто, только справка-удостоверение об освобождении. Она убрала её на комод и потащила вещи на кухню, отмачивать в инсектициде. Куртка ватная, потом долго сохнуть будет, но и ему не один день, по всему видно, лежать.

Женя наводила порядок, убирала, и, когда вернулась в комнату, щели в шторах уже светились. Хорошо, сегодня воскресенье, выходной. Она вытащила из кладовки старую перину и постелила себе на полу. Перед тем, как лечь, подошла к Алисе, поправила ей одеяло. Помедлив, подошла и к нему. Посмотрела на тёмное страшное лицо с белым пятном примочки на глазу и полосками пластыря. Спит? Пусть себе спит. И ей нужно лечь. Поспать хоть часок, пока Алиска не проснулась.

Он не спал. Это не сон, а что-то тёмное, тяжёлое, что не даёт шевельнуться и не приносит облегчения. Горячее питьё согрело ненадолго, одеяло давило мягкой тяжестью, но не грело. От озноба сводило ноги, постель вдруг начинала раскачиваться, и он падал куда-то, и самое страшное — это то, что он всё время помнил, что он в доме, лежит на постели…

Когда Женя проснулась, было уже совсем светло. И первое, что она увидела — это, конечно, мордашку Алисы, и её сразу обдало водопадом вопросов. Женя спокойно переждала этот поток, зная, что ответ нужен на один вопрос: «А это кто такой?».

— Он ранен. Его хотели убить. И никто не должен о нём знать.

— Никто-никто?

— Совсем никто, — жёстко ответила Женя.

— А он хороший?

— Да, он очень хороший.

Алиса часто закивала.

— Я никому не скажу.

— Вот и умница.

Надо вставать, начинать день. А Алиса уже забралась к ней под одеяло и притворяется, что спит. Женя ущипнула дочку за нос.

— Вставай.

— Ну, мам, ну ещё минутку.

— Только минутку! — Женя рывком отбросила одеяло и встала, привычно потянулась и тут же опустила руки. Она же не одна!

Но он не то спал, не то был в забытьи. Когда Женя, уже в халатике, наклонилась над ним, он никак на это не отреагировал.

— Эркин, — осторожно позвала она.

…— Эркин, — голос пробивался сквозь беспамятство. Он хотел ответить, и боль в разбитых губах приводила его в чувство, и всё тут же опять туманилось. И опять лёгкие тёплые руки касаются его лица. Пить… так хочется пить… Что-то твёрдое касается его губ, раздвигает их, и сквозь зубы в рот вливается тёплая жидкость. Он глотает её, не ощущая вкуса и не насыщаясь.

Он пил, не открывая глаз, прихватывая зубами край чашки, уже и не пытаясь приподняться, и Женя поддерживала ему голову. Пил и даже не стонал, а как-то всхлипывал.

Женя осторожно опустила его голову на подушку. Сменила примочки на глазу и плече и оглянулась на Алису.

— Никому-никому, — строго сказала она. — Проболтаешься — убьют и его, и нас.

Алиса уже не кивала, только молча смотрела. И Женя поняла — дошло.

Тусклый серый свет, какие-то смутные тени, чьи-то шаги, голоса… И боль, всё тело болит, вроде, и не били особо, а болит… Как в пузырчатке… Пузырчатка? За что?! Он рванулся — и боль… снова боль… И он уже снова там, в страшной пузырчатке, кошмаре всех рабов имения Говардов…

…С пузырчаткой он познакомился в первый же день в имении. Его купили на торгах. Он очень уж долго и не стоял в шеренге, даже и оглядеться толком не успел. Краснолицый беловолосый мужчина ткнул его пальцем в грудь, осматривать не стал, заплатил, не торгуясь, и вот он уже, на ходу натягивая рубашку, спешит за новым хозяином. Потом тряска в тесном тёмном кузове крытого грузовика, а не в обычном фургоне-перевозке, среди каких-то бочек и ящиков, и приковали его неловко. Он ещё ничего не понимал. Его только удивило такое пренебрежение к телу спальника.

В имение приехали, когда стемнело… Его за шиворот выволокли из кузова и по-прежнему волоком, хотя он и не думал сопротивляться, протащили через двор, буквально его лбом открыли дверь, и он влетел в ослепительно светлую после тёмного двора комнату. Хохот и крики оглушили его. Он и сообразить ничего не успел, как получил оглушительную затрещину и сразу же удар в живот. Он только выдохнул: «За что?» — и упал под новым ударом по затылку.

Он лежал, скорчившись на полу, его пинали, волокли куда-то за волосы… Потом велели раздеться. Он так и не понимал ничего и привычно повиновался. Он умел раздеваться быстро, но его всё равно били. И вот он уже лежит на полу, на спине, как и велели, с закинутыми за голову руками, а на его лодыжках и запястьях застёгивают кандалы. Но за что?

За что?! Лязгнули замки, ещё странный звук, и натянувшиеся цепи рывком растянули его так, что хрустнули суставы, и боль захлестнула его. И он остался один, в темноте. И не сразу ощутил, какой это странный пол. Потом он будет не раз мыть его, оттирая шипастые плитки от засохшей крови, мочи, кала и следов рвоты. И всякий раз будет заново удивляться и шипам, таким маленьким, даже не страшным, когда смотришь на них сверху, и тому, что кто-то смог до такого додуматься, чтобы вот так, без побоев, чтоб самим белякам, значит, руками не махать… А тогда, той страшной ночью, извиваясь в безнадёжных попытках лечь поудобнее, пока не понял, что так и задумано, что каждое движение — лишняя боль, тогда впервые он ощутил ту холодную бессильную ненависть, какой раньше никогда не знал…

…Алиса прибежала на кухню и дёрнула Женю за фартук.

— Чего тебе? — нехотя оторвалась от плиты Женя.

— Мам, он так хрипит. Мне страшно.

— Сейчас!

Женя бросила ложку и побежала в комнату. Вон что, голова скатилась с подушки, и весь он как-то перекрутился. Примочки все свалились.

— Сейчас-сейчас.

Какой же он горячий и бредит, что ли. Она заново уложила его, сменила примочки. Он приоткрыл левый глаз и словно пришёл в себя, зашевелил губами.

— Чего тебе? Пить? — Женя склонилась над ним, почти легла ухом на его рот, и не так расслышала, как догадалась. Ох, чёрт, как же она об этом сразу не подумала.

Женя досадливо прикусила губу. Куда бы Алиску деть?

— Алиска! Сядь к окну и смотри на улицу. И не оборачивайся, пока не скажу.

Алиса явно не торопилась с исполнением, и Жене пришлось прибегнуть к физическим мерам.

— Вот так! И сиди смирно!

Алиса надулась, но честно уставилась на неровное от текущих по нему струек стекло.

Женя вернулась к кровати, откинула одеяло. Так, примочки пока снимем. Левую руку на себя.

— Ну, вставай. Ничего-ничего, я держу.

А она-то ещё считала комнату маленькой, а когда тащишь на себе горячее, тяжёлое тело, каждый шаг прочувствуешь.

Женя довела его до закутка в кухне, приспособленного ею под уборную, но оставить одного не рискнула. «Худо станет, не до срама будет», — мамина фраза и сейчас сработала. Какой уж тут срам, он же на ногах не стоит.

Может, ей и показалось, но обратно он шёл легче и не упал как вчера, а сел на кровать, а там уж она помогла, уложила и накрыла одеялом.

— Ну, вот и хорошо. Сейчас примочки положу и всё.

Он шевельнул губами, и она опять склонилась над ним. Что? Что он теперь говорит?

— Джен-ньия, — два коротких выдоха ошеломили её, а он помолчал и опять в два приёма по-русски, — ми-лайа.