Озирис - Инна Тронина

– А я? – удивилась Рита.

– Ты уже стала. Мы оба – Близнецы, нашедшие друг друга. Так что жди меня, а тем временем тебе исполнится восемнадцать. Я хоть с виду и шебутной, но слово держать умею.

Юрка свёл глаза на переносице, как Жан-Поль Бельмондо в фильме «Чудовище».

– Ты женишься, держа в уме развод? – Рита мыла одну тарелку уже десять минут. – А если дети у вас родятся?

– Детей к себе заберём. Из Нельки нормальной матери не получится. Будет ещё хуже, чем моя Сонька.

– Какая Сонька? – Рита наконец-то взяла другую тарелку, а первую передала Юрию.

– Я свою мать так называю – по имени.

– Как у тебя всё просто! – вздохнула Рита. Ей хотелось одновременно и смеяться, и плакать. – А про маму плохо не говори. Знаешь, как страшно её потерять? Я теперь каждую свою грубость так отчётливо вспоминаю и каюсь…

– Мать матери рознь, – заявил Юрий и нахмурился. – У тебя – одни чувства. А у меня, может, совсем другие. Да и к чему усложнять? Это вон у дяди Саши всё больно закручено. Ищет прекрасную даму методом пробы на вырез.

Грачёв понял, что негоже подслушивать чужие разговоры, пусть даже самые невинные, и решил вернуться в переднюю. Интересно, можно ли искусственно вызвать инфаркт, если у человека здоровое сердце? Пока таких случаев в его практике не бывало, но это ещё не аргумент.

Из комнаты доносилась тягучая, вязкая мелодия. Она текла в прихожую широким ручьём, и вызывала в душе неясное волнение. Заглянув в дверь, Грачёв увидел, что восточная музыка сопровождает эротическую сцену. Гости смотрели, разинув рты, и только одна Лёлька скучала. Немного подумав, она убежала на кухню, задержалась в углу, у шкафа. Теперь девочка бодро топала впереди Грачёва, что-то сжимая в кулачке.

– А чего у меня есть! – похвасталась Лёлька, но пальчики не разжала.

Грачёв улыбнулся:

– И что у тебя есть? Покажи-ка!

– Во-о!

Лёлька, мотая розовым капроновым бантом, вбежала в полумрак комнаты. Андрея всё не было – видимо, увлёкся разговорами с Петренко и забыл о гостях. Грачёв уже собрался идти их искать.

Вдруг Лёлька, бросив что-то на пиршественный стол, басом приказала:

– Бежи!

Огромный тараканище, шевеля усами, устремился по белоснежной скатерти прямо на Лилю Грачёву. Та завизжала и вспрыгнула на стул. Клавдия соскочила с колен Минца и забралась на плюшевый диван. Алла Турчина отпрянула в угол, махая руками. Прочие дамы истошно заорали, и никто из них не решался прихлопнуть насекомое.

Мужики громоподобно заржали, и Герман выключил «видак». Стриптизёрша из его фильма уже разделась окончательно, и теперь плавно двигалась прямо на зрителей. Голова её пропала за кадром, зато интересные для мужчин места приближались, увеличивались и кипятили кровь.

– Ты что, зараза такая, отца родного срамишь?

Стремительно вошедший Андрея схватил Лёльку под мышку. Она задрыгала ножками, а кулачками принялась колошматить папаню пониже спины.

– Все наши пороки на всей Божий вытащила… Всеволод, я тебе потом расскажу – интересное дельце наклёвывается.

Тем временем Грачёв раздавил таракана и сказал:

– Между прочим, это не самец, а самка. Что-то вроде пчелиной матки. Так что спасибо Лёльке, а то вывела бы ещё немеряно потомства…

– Не надо за столом-то! – взмолилась Надя Маяцкая, постепенно приходя в себя и выбираясь из-за аквариума с золотыми рыбками.

– Чего залаза? Плоси площения! – потребовала Лёлька, ныряя под стол.

– Андрей, ты невежливо поступаешь!

Герман Рудольфович вынул из «видака» кассету, сунул её в футляр и отбросил подальше, за пальму в кадке.

– Ты оставляешь гостей одних и уходишь гулять по Фонтанке. А мне остаётся только демонстрировать им свои коммерческие поделки. Теперь про меня невесть что подумают. Я бы с удовольствием ставил серьёзное кино, психологическое, поучительное… Нет, господа, народу это не нужно!

Герман застегнул чёрный пиджак с муаровыми лацканами. Несмотря на возраст, он выглядел молодо и был ещё очень красив. Сейчас Герман налил себе рюмку водки, выпил и достал капитанскую трубку.

– Интеллект зрителей целенаправленно убивается. Я должен либо сдохнуть с голоду, либо лепить вот это! Выходит, я окончил Школу-студию МХАТ для того, чтобы снимать голые задницы. Таков итог всей моей жизни…

Дёрнув щекой, Озирский взял с дивана гитару, перевязанную бантом цветов имперского флага, тронул струны. Ему хотелось отмыть комнату от чего-то противного и липкого, которое словно вытекло из «видака», из отцовской кассеты.

– Тушите люстру, зажигайте свечи! – скомандовал Андрей, исподлобья глядя на собравшихся.

Чёлка его рассыпалась на пряди, а прозрачные зелёные глаза налились слезами. Все кинулись за подсвечниками, которых в квартире было много. Озирский коллекционировал их, как и оружие.

Ещё колебалась зыбкая грань между чёрными и белыми ночами. Прямоугольники окон стали светлыми, а комната погрузилась во мрак. По ней рассыпались огненные точки, делая квартиру похожей на церковь. Воцарилась тягостная тишина, не свойственная дням рождения.

На столе тихо звенели хрустальные рюмки. Рита Апостолова, не дыша, наливала в них водку. Когда она опустилась на свой стул, Озирский поднял руку. Стало ещё тише, и по набережной перестали ездить машины. Смолк даже свист стрижей, и куда-то подевались надоедливые мухи.

– Сейчас я поговорил по душам со своим начальником и другом, подполковником Петренко, – начал Андрей, прижимая ладонью гитарные струны. – Он меня в лоб спросил: «Почему ты устраиваешь пиры, если до 22 июня 1993 года ты не имеешь права делать это?

Рита приоткрыла рот, словно хотела согласиться – да, почему?

– Я знаю, что многие из вас хотели бы задать мне этот вопрос; в том числе и родной отец. Не дожидаясь его, отвечу. Мария Озирская не любила пустых условностей. Она считала, что скорбь выражается вовсе не в том, что родственники носят траур и не справляют дни рождения. Я лучше всех знаю, что она любила на самом деле. Даже на похоронах, как вы помните, играли не марш Шопена, а полонез Огинского. К тому же, среди нас, должно быть, нет вульгарных материалистов. Маня не умерла – она продолжает жить, только в ином, невидимом теле. Я чувствую, что сейчас она находится с нами за столом. Её не вернёшь в зримое состояние ни показной скорбью, ни самыми искренними слезами. А ТАМ ей сейчас легко, потому что за неё отомстили. Мы не имели бы права на торжество, если бы убийцы не получили по заслугам. Кроме святой и страшной мести мы, живущие, ничего не можем сделать для Марии Озирской и Анастасии Апостоловой. Знаете вы об этом или нет, но каждый свой день рождения работники органов внутренних дел отмечают как последний. Мало нам выпадает праздников, тем более таких – тёплых, домашних, особенно милых сердцу. И потому мы не можем позволить себе игнорировать их, что бы с нами ни происходило. Обычай ходить целый год в трауре выдуман людьми, живущими совершенно другой жизнью. Они могут позволить себе потерять год-другой. Эти годы похожи, как близнецы. Дом, работа, санаторий, телевизор, рыбалка, огород… А потом – всё то же самое. А мы не можем, потому что следующего праздника, вполне вероятно, не будет. И поэтому пусть простят нас ушедшие за мир горой, пусть будут снисходительны к нашим слабостям. Но поймите, кто ещё не понял – у нас в таком случае постоянно должен быть траур. Только истекает один срок, снова погибает друг или член семьи. И что? Все годы существовать без застолий, без света, без радости? Нет, так было бы несправедливо. Нам ни к чему демонстрировать показную печаль. Она и так постоянно стучит, как пепел Клааса, в наши сердца. Ушедшие видят это. Они вовсе не мёртвые, и знают всё… Свечи эти я захотел зажечь в память обо всем погибших. И тех, кого я сейчас назову, и тех, чьё имя не прозвучит…

Андрей поднял свою рюмку, сверкнув радужными искрами, и встал. За ним бесшумно поднялись остальные.

– Мария Озирская, Анастасия Апостолова, Наталья Озирская, Елена Озирская, Михаил Грачёв, Михаил Ружецкий, Дмитрий Маркелов, Василий Павлюкевич, Алим Гюлиханов, Власта Сорец, Марина и Сергей Пчельниковы, Ливия Скидан…

Андрей продолжал называть имена, и кто-то из стоящих обязательно вздрагивал, и водка в его рюмке плескала через край. Флориан Стенкулеску едва не раздавил свою рюмку в кулаке, когда прозвучало имя Ливии. От сквозняка вытягивались, трепеща, языки свечного огня. Они вдруг ожили, словно названные Андреем люди пришли сюда и встали рядом, благодарные за боль и память.

Когда собравшиеся проглотили водку и сели на свои места, смахивая слёзы, Андрей вновь тронул струны.

– Вы, кажется, просили песню польского Сопротивления? Отлично. Пою для вас и для НИХ…

Он встретился взглядом с Грачёвым и понял, что тот тоже думает о новом деле. Видимо, предполагает, что будет жарко.

Флориан опустил голову – он не мог забыть слепого нищего на Сытном рынке, которого два мальчика водили под руки. Они с Лейлой Харбедия сегодня заехали туда – нужно было купить Андрею букет. Старик, сидя на раскладном брезентовом стульчике, гадал по старинной книге, закапанной свечным воском.