Чужой сон. Повести и рассказы - Олег Погасий

«Вот сука!» – хлопал, не лезущей в проем, дверью Вовка. «Не хочет за тобой закрываться!» – кричал он в спину Кириллу. Но Кириллу было нехорошо в груди, ноги подкашивались от слабости, и он, не оборачиваясь, семенил к озеру.

«Что-то хлипкий стал, на такое замахиваюсь, а тут за десять минут так уболтало, хоть ложись и умирай» – расписывался он в своей немощи, черпая ладошками воду из озера, ополаскивая лицо.

«Черти, натуральные черти, и ничего им там, даже в масть».

Машина газовала, но с места не трогалась. Высунулся и Брюс Уиллис, покрутил головой и, увидев Кирилла, стал что-то живо втолковывать Вовке, тыча указательным пальцем на присевшего у озера Кирилла. Вовка одобрительно закивал в ответ и, заметив, что Кирилл смотрит на них, замахал руками, подзывая к себе. «Высмотрели – пригнул голову Кирилл и внутренне съежился – и чего они задумали?». «Сейчас как выгнут хвосты колесом, несколько уменьшатся, спрыгнут и поскачут к нему!» – и сам испугался такой своей смелой фантазии. Но машина рванула, и Вовка с Брюсом Уиллисом опрокинулись в темноту фургона.

Кирилл дождался, когда стихнет мотор, подтянул лямки рюкзака, встряхнул его, забросил за спину и быстро зашагал в сторону леса.

«Главное добраться засветло» – прибавлял он шагу, поглядывая на летящее в лиловых тучах солнце. Погода налаживалась. Дождик перестал моросить. И Кирилл постепенно обретал радость бытия, даже избыточную, компенсируя тем самым свою недавнюю слабость.

«Умотали так умотали!» – посмеивался он, ловко, как ниндзя, прыгая по болотистым кочкам, сплёвывая въедливую мошкару. «Выполз оттуда чуть тепленьким» – поддразнивал себя, лихо, как десантник на полосе препятствия, проходя буреломы, выдирая рюкзак из цепких лап густого ельника.

Кирилл все-таки выиграл гонку со временем и, когда красное солнце было уже наполовину съедено чернеющими на далеких холмах елями, вышел на огромное поле нескошенных трав, окруженное высоченным лесом.

Он скинул рюкзак и сел рядом на влажную траву. «Здесь всё так же» – вздохнул он с облегчением, снял с брючины налипший репейник, и вздохнул еще раз.

«Никого. И только ветер шелестит в листьях деревьев, да разгоняет волны трав».

На эту брошенную, еще со времен советских пятилеток, деревню он набрел случайно, решив однажды срезать дорогу от озера к электричке. Молодая жизнь отсюда давно разбрелась по районным центрам и городам, а старики и того дальше – по невидимым странам своих успокоенных душ. Воронина притягивало это место, и он время от времени наведывался туда.

Годы перестройки не принесли ничего нового. Дома разрушались, зарастали травой. Хотя, на одной берестяной крыше затрепетало листочками молоденькое хилое деревце. Суетливые девяностые обошли стороной. Из десятка изб, остались две. Сгорбленные, с покосившимися углами. Остальные сравнялись с землей. Воронин как-то заночевал в одной избе. Луна через окошко заливала зеленоватым светом половину комнаты, располовинив и его тело. Воронин будто пребывал в двойственном состоянии. С одной стороны – до пояса он был во плоти, но его верхняя часть – растворяясь в лунном свете, теряла материальную основу. И он тогда внезапно вспомнил ту ночь, ночь посвящения в Тайну Ритма! Ощутил свое могущество, неземное вдохновение! Вскочил, и его призрачная рука потянулась к пластмассовой ручке на столе. Он схватил первый попавшийся под руку клочок бумаги и вдавил в него шарик ручки, но… время еще тогда не приспело. Он так и не смог разобрать, что это могла быть за первая буква, первый звук Великой Тайны, но понял, что, наконец, нашел место на земле откуда для него открыто общение с Космосом.

Кирилл Воронин встал, закинул за плечо рюкзак, и направился к темному дому. Осторожно ступая по скрипучим половицам, проверяя их на прочность, он прошел в дальнюю комнату с печью. Высыпал из рюкзака на стол продукты на неделю, тетрадь с ручкой и упаковку свечек. Сел на стул и глянул в окно. За год пейзаж не претерпел никаких изменений. Всё те же поля, окаймленные лесом, и столбы с проводами, похожие на поднявшуюся в атаку белогвардейскую цепь, да так и оставшуюся в сознании, сраженного в тот миг пулей, обороняющего деревню красноармейца навечно, ну хотя бы еще на один год.

Последний столб, с щупальцами оборванных проводов, успел добежать

почти до Кирилловой избы.

Воронин выдернул длинную свечу из связки и поставил её в пустой стакан. Чиркнул спичкой и запалил фитиль. За окном быстро темнело, и комната наполнилась мягким дыханием света.

Он непременно, непременно, услышит эту ноту тишины, – и на него обрушится Космос. И он к этому готов.

4

Кирилла так сморило за день, что у него всего и хватило сил: сходить зачерпнуть полведра воды из ключа, бьющего в лощине недалеко от дома; с трудом растопить печь, поначалу гудящую холодом и выедающую глаза дымом; вскипятить, оставшийся еще от хозяев, закопченный насмерть с кривым носиком чайник; выпить подряд три стакана чая с мутноватой, но зато настоящей родниковой водой; и завалиться на кровать с железной сеткой, провисшей почти до пола, как в люльку. Сон окутал мгновенно, оставив в своем коконе лишь небольшие просветы реальности в виде пыхающей огнями, остывающей, печи, да далекого рыхлого лая собаки.

На следующий день Кириллу предстояло очень серьезное дело. Хотя, со стороны это могло показаться пустейшей затеей, или даже придурью. В сарае, где в потоках дневного света, пробивавшегося через щели, плавали пыль с паутиной, он отодрал, как шкуру, вросший в пол мешок. Растащил слипшуюся мешковину, хорошенько её встряхнул, кинул на плечо и, надев высокие резиновые сапоги, угрюмо простоявшие в углу бог его знает сколько времени, отправился в лес собирать опавшие листья. И был избирателен и в своей избирательности странен. Казалось, куда живописнее – осиновый багряный, как сбрызнут лимонным соком, – или березовый желтый-желтый, как яичный желток, в веселых крапинках, одно загляденье – ан, нет! – не суждено им оказаться в мешке. Красота, «очей очарованье», и прочее, – здесь явно не служили критерием отбора. Но выходило как раз и наоборот: полусгнившие, потухшие листья, как вот эти дубовые с завернутыми краями, похожие на подгоревшие оладьи, получали неоспоримое преимущество в сравнении с их прекрасными собратьями. Он подолгу всматривался, раздумывал, обнюхивал, а в некоторых случаях – пробовал на язык, прежде чем соглашался опустить листик в мешок. К полудню с листьями было покончено. Кирилл вывалил из мешка разложившийся невесомый труп облетевших деревьев в таз, помешал рукой по кругу, наклонился и глубоко вдохнул – у него засвербело в носу и он от души чихнул, что звякнула ложечка в стакане с недопитым чаем. А когда наступила полночь, Воронин вытащил из кармашка рюкзака фонарик, щелкнул кнопкой и направил луч на стену, проверяя интенсивность света – остался доволен – в ярком круге отчетливо просматривались блеклые ромбики выцветших обоев, которыми была оклеена фанерная перегородка, разделявшая дом на две комнаты. Он опять накинул мешок на плечо, натянул сапоги и отправился в ночную темень, на этот раз за травой. С травой оказалось куда проще. Высокая и густая покрывала весь овраг у ручья. Воронин стал было прочерчивать зигзагом света тропинку, как вскоре понял, что вполне может обойтись и без фонарика. Свет полной луны, делая всё вокруг похожим на таинственные декорации какой-нибудь одноактной ночной мистерии, выстилал главному герою белую дорожку прямо к зарослям травы. Но на полпути Воронин остановился. Воронин замер, увидев над черным лесом Фудзияму, горящую желто-зеленым светом! Это так постарались наплывшие тучи прикрыть луну. Или как будто кто-то невидимый маникюрными ножницами взял и вырезал из луны японскую гордость, отбросив обрезки, как ненужные «летающие тарелки». «Японская миниатюра в космическом переложении» – подытожил Воронин, подойдя к оврагу, и тут же мысленно отругал себя за непозволительную роскошь тратить время на постороннее. Но, как зачарованный, краем глаза еще разок глянул на луну. Фудзияма сильно покривилась и съехала вбок, но всё еще держалась на притянутом к первоначальному образу воображении Воронина. «И почему эта гора с длинными гладкими склонами – всё-таки Фудзияма, а не что-то другое, к примеру, – Ключевская сопка, тоже вулкан, на том же Дальнем Востоке, да и ключ бьет рядом? Это надо покопаться в себе. Хотя позже обязательно выстрелит». «Но времени, времени же впритык!» – одернул себя Воронин и, спустившись быстро в овраг, бросился рьяно рвать траву и набивать ею мешок. Он поначалу не придал этому звуку значение, пропустил мимо ушей. Но когда это повторилось, тревожно поднял голову. По телу пробежали мурашки. «Это что тут за плач ребенка?» – покрутил головой по сторонам Воронин. «Откуда-то сверху, и рядом». Он включил фонарик и осветил ель. Луч пробежал по дремучим тяжелым ветвям и скользнул по небу. Ни шороха. «Разгляди здесь чего-нибудь, ну и не лезть же туда ночью» – разрешил он ситуацию и сел на мешок нафаршированный травой. Ждал минуту, другую – повторится или нет? Хрустнула ветка. Воронин вздрогнул. Посветил на ель. На небо. Ночь. Неподвижность. И далекое кажется близким, и близкое так далеко, – в такую-то лунную ночь. « Может быть плачет во сне дитя в какой-нибудь деревне, зовет мамку. А я тут шарахаюсь вокруг елки». А вот и разгадка к Фудзи грохнула средневековой японской поэзией – «Ночь. Неподвижность и тишь. Зловещий плачь ребенка.» Подстроенная под русскую речь хокку-страшилка. «Такое настроение, всплывшее в той культурной традиции, бродило во мне, когда я вышел в ночь, ища за что бы зацепиться, и вот – сначала непосредственный зрительный образ, а потом, как обобщение – стих. Но был ли тогда плач ребенка, вот в чем вопрос?» – довольный такими измышлениями закинул Воронин мешок за спину и пошел в дом.