Успеть проститься - Михаил Лайков

И поехал. Однако в дороге ему сделалось что-то печально, он вспомнил какую-то заботу, может быть, то, что дом, уходя, оставил незапертым, или то, что нельзя так уезжать, не возвратив долги, не попросив прощения. За городом, возле кургана, который назывался Старая Могила, он оставил цыган.

- Эй, не журись! - крикнула ему на прощанье цыганка с повозки. - деньги потеряешь!

- А у меня нет денег! - закричал в ответ Адам, но цыганка уже не могла услышать его, только, видно было, захохотала чему-то.

У дороги, там, где Адам спрыгнул с цыганской повозки, стоял памятник разбившемуся шоферу. Адам посмотрел на фотографию, вделанную в камень, прочитал имя. На той стороне дороги тоже был памятник, без фотографии, зато с баранкой, привинченной сверху. Место это было какое-то нехорошее, здесь часто случались аварии. Адаму вспомнилось - из тех рассказов, что слышал он от отца, - будто здесь, у Старой Могилы, в старину стояла, воротами поперек дороги, виселица. И будто поставили ее казаки, чтобы привозить сюда на казнь, если он так желал, провинившегося товарища. Его, сидящего на коне, подводили под перекладину, накидывали петлю и ждали, появится ли из города девица, согласная спасти его от казни - выйти за него замуж. Так было на самом деле или нет, но место, несомненно, было недоброе, о чем свидетельствовали и памятники разбившимся шоферам.

Дорога была пуста, Адаму живо вообразилось: виселица как ворота в город, ветер раскачивает петлю...

- Вот этак, может быть, и мой предок женился, осел в этом городе, сказал Адам и зачем-то полез на могильный курган. - А по мне, так лучше в петлю, чем жениться.

Кто насыпал Старую Могилу - скифы, половцы или славяне, Адам не знал, не интересовался этим. Он давно не был на могиле, с той поры, когда студентом бродил с сачком по старым, задичавшим садам, балкам с цветущими склонами, курганам, когда ловил даже не бабочек, но, увлеченный мертвыми языками, чудесные, порхающие над землей слова: сатурния, прозерпина, поликсена, галатея, мнемозина, подалирий, аполлон... Это было редчайшей удачей - поймать подалирия или мнемозину. Вряд ли, если бы теперь он увлекся, он был бы удачливым охотником за прекрасными редкостями. Старые сады выкорчеваны, в балки свозят мусор, на могилах устраивают пикники.

Однако, странное дело, может, потому, что ее охраняла дурная слава, эта могила не была загажена. Пахло на кургане дико, сильно: полынью, чабрецом, шалфеем. Вонь с дороги не доставала сюда. Бродячий пес лежал в траве, грыз кость с лошадиным копытом. Он зарычал на Адама, тот ответил:

- Я сам старый пес, циник. Я старый прожженный циник, я никого не люблю. О meine Unschuld, meine Unschuld... О моя невинность, моя невинность...

Пес оставил копыто, слушая Адама. Послушав, он с воем и не оглядываясь ринулся бежать с кургана.

Адам поискал по кургану бабочек. Ничего, кроме одной пестрянки, он не увидел. Ящерица сидела на сухой глине, глядя прямо в заходящее солнце, в багровую зарю. Адам тоже поглядел на закат и округ: на город, на степь. И увидел свой дом, белеющий в гуще зелени. Вечерний воздух был мглистый, душный, такой, будто где-то бушевали пожары, горели то ли торфы и леса к северу от Шумска, то ли уголь под землей на юге, и даль полдневная и полуночная скрывалась в дыму, сливалась с небом. Чудовищная грозовая туча, по исподу которой змеились молнии, наползала из степи. Туча походила на шлак, вывернутый из доменной печи. Голубь, словно обжегшись, отпрянул от этой огнедышащей массы, сверкнул серебряным крылом. В небе загрохотало, затряслась земля. Ветер, взметающий пыль, мчался по степи, и Адаму бежать бы к городу с той же быстротой, что и ветер, но он оставался на кургане, не замечая грозовой тучи, не чувствуя тревоги, разлившейся в воздухе. Он говорил с ящерицей:

- Я старый нищий. Нет у меня ни денег, ни жены... Мне уже нечего терять.

Ликерный запах полыни ударил ему в ноздри. Адам воткнул зонтик в землю, топнул ногой, закричал:

- Сыграй мне, цыган старый, напомни дни былые, тот рай, и те надежды, и сны те золотые!..

Ветер рванул столь внезапно, что едва не унес зонтик. Закрутился, завивая полынь в пучки, вихрь, и, точно вихрь, крутился по могиле пляшущий, забывший про все на свете Адам. Туча, сотрясающаяся от собственной тяжести, была уже над его головой. Огненные трещины прошли по ней. Вдруг треснуло так оглушительно, сверкнул такой яростный свет, что ни зонтик, ни Адам не отбросили тени.

- Сыграй, старик! Пусть слезы из глаз моих польются...

Следующего громового удара Адам уже не слышал. Молнией, предшествовавшей этому удару, он был застигнут, остановлен даже не в движении, но в течении времени, и видел: пронизывая все насквозь, загорается свет, перед которым дневной свет - тьма. Адам, окутанный облаком этого света, не понимающий, закрыты у него глаза или открыты, со зрением, отчетливым, как перед потерей сознания, видит: вспыхивает на дороге огненная виселица, клубом огня летит по дороге крылатый хорт с горбатым стариком на спине, и виселица для них - ворота в город.

* * *

Свидетелем случившегося с Адамом был Епинохов. Он ехал на машине из города и был ослеплен молнией, ударившей впереди не то в дорогу, не то в близстоящий курган. Епинохов еще издали заметил человека на кургане, делающего непонятные движения. "Змею, что ли, топчет?" Ослепленный, он съехал на обочину, протер глаза и не увидел того змеедава, прыгающего на вершине кургана. "Не в него ли она шандарахнула?" Так оно и оказалось.

То, что пораженный молнией человек есть его приятель Адам Урусов, Епинохов определил по одежде, по дородности тела, не по лицу. Лицо Адама было темное, незнакомое. Сердце не прослушивалось. Епинохов, верящий больше в плохое, чем в хорошее, решил, что Адам мертв, и повез его не в больницу, а домой, на Верхний Вал. Пока он ехал, гроза миновала. Туча, поразившая Адама молнией, была бесплодная, из нее на город не капнуло ни дождинки.

Епинохов привез на Верхний Вал омертвелое тело Адама, к нему сбежались женщины, дети, подходили мужчины. Дети посмотрели на лежащего горой Адама и от ужаса попрятались - такое изменившееся было у него лицо. Женщины стащили с Адама одежду, а тело облепили белой глиной, которую утром привезли цыгане. Потом четыре самые сильные из них подняли Адама за руки-ноги и стали раскачивать как в люльке. Они делали это, не обращая внимания на сомнения мужчин, особенно Епинохова, который советовал:

- Э, милые мои, бросьте, не мучайтесь. Конец Адаму. Я сам чудом спасся, рядом был.

Когда Адам пошевелился и открыл глаза, женщины со страху завизжали, а мужики обрадовались, и Епинохов сказал:

- Ну я же говорил!

Адам встал, осыпаясь глиной, и походкой пьяного побрел к реке.

- Адам! - окликнули его.

Он не отозвался.

Адам слышал свое имя, но отвечать был не в силах. Он был словно в первый раз опьяневший, был пьяный в окружении испуганных, не знающих, чего от него ожидать, трезвых. Ему хотелось рассказать им о том, чего не видит трезвый взгляд, но язык был непослушен ему, упившемуся до полусмерти. Его никто не понимал, его косноязычие было косноязычием прозревшего, побывавшего на границе жизни и смерти, в глазах которого еще не рассеялся дивный свет.

Адам шел к реке голый, точно новорожденный, не стыдящийся своей наготы, ему было холодно, как бывает холодно новорожденному, кожа которого еще не обсохла от вод материнского лона. В реку он хотел войти, чтобы согреться. "Холодно... Холодно..." - хотел сказать Адам, но выходил какой-то бессмысленный клекот.

А на следующий день дети уже играли в Адама: Гехта, ресторанного музыканта, бывшего в запое и упавшего пьяным посреди улицы, измазали глиной и ждали, что будет. Женщины пересказывали подробности происшествия с Адамом и жалели его, потому что удар молнии лишил его дара речи. Адам онемел.

Рассудок его не повредился, он все понимал, узнавал всех, к нему уже на следующий день после случившегося вернулись аппетит и естественный цвет лица, только вот он не мог вымолвить нормально ни слова, его косноязычия никто не понимал.

Будто в дом покойника, двери в его дом были открыты для всех. Всякий мог зайти и увидеть, что люди не врут - у Адама вправду отнялся язык.

Жена, бывшая теперь, явилась, конечно, в числе первых. Она сказала, что пришла забрать попугайчиков, чтобы они не подохли без присмотра, но Адаму было ясно, что приходила она насладиться его унизительным положением. "Этого следовало ожидать", - выражало ее лицо.

Человек, которого звали Колпачком за его низенький рост, который ссужал деньги под разбойничьи проценты, скупал краденое, брал вещи в залог, приходил, чтобы увериться в целости и сохранности Адама, тоже его должника. Он даже пощупал его пальцами и спросил:

- Ты, Адам, все помнишь?

Колпачок боялся, что он забыл про долг. Адам помнил все. Но речь его была речью окунувшегося в хаос забвения: обрывки слов, дикие звуки, произносимые с натугой идиота.

Воробьев, журналист из "Шуйских вестей", сказал, что горячая новость про Адама пойдет в ближайший номер, сделал фотографию и оставил зачем-то визитную карточку, привычку раздавать визитки он завел с недавнего времени; хотя в городе все, тем более Адам, и без того знали, кто такой Воробьев.