М.О.Рфий - Василий Немереж

Корнеев не любил пить водку, но такие застолья были отдушиной в серых буднях. Только здесь после нескольких рюмок можно было вновь ощутить ту знакомую ему атмосферу офицерского братства, вспомнить дорогие сердцу эпизоды службы в прежней, Советской Армии.

После традиционного третьего тоста «За погибших» регламент, как правило, ломался. Все сразу начинали говорить каждый о своем, естественно, наболевшем. О чем бы ни заводили речь, неизбежно выходили на сравнение «тогда — теперь». Причем сравнение это всегда было не в пользу службы нынешней.

— Николай, представляешь, сегодня на складе мне выдали… красные носки! Раньше красными революционными шароварами награждали, а нас, значит, носками осчастливили. — Обращаясь к Корнееву, но нарочито громко, чтобы слышали другие, сказал подполковник Петренко. — Я у кладовщицы спрашиваю, мол, к парадной форме носки такие революционные положены или как? А она: «Не хотите, не берите, не я их закупала». Да если бы я в таких носках вышел на строевой смотр в училище, мой старшина скончался бы не приходя в сознание.

— Если нашим снабженцам хорошо на лапу дать, они и бабские колготки закупят вместо портянок. — Тут же поддержал тему полковник Кологуров. — Это у нас на складе ничего нет, зато на «Птичьем рынке» богатый выбор армейского обмундирования. Были бы «бабки».

— Что ж ты мне предлагаешь за свои кровные и форму покупать? Может, там же и пистолет прикупить, а то мой давно на складе пылится, — включился Степанов. Он был уже на взводе. В его руках была довольно вместительная «плошка», и он добросовестно осушал ее после каждого тоста.

— Что вы разнылись, им бедным «трусы в скатку» не выдали. Да с нами вообще считаться нечего, — разошелся тоже уже крепко поддатый полковник Маслов из соседнего отдела. Ему, видимо, удалось пообедать с пивом. — Все мы клят — во — пре — ступ — ни — ки. Такую страну проспали! Надо гнать взашей всех, кто говорил священные слова: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…» Всех, засранцев, до единого!!! И гнев трудящихся, о котором мы с выражением говорили, на наши головы еще обрушится.

— Взашей! Ну, ты загнул. А кто же Родину защищать будет? — удивляется Петренко.

— На карту посмотри, защитничек сраный. Твоя «ридна хата» за границей оказалась, а ты глазом не повел. Все проспал. — Маслов набычился. В его руке хрустнул пластмассовый стаканчик, и водка сквозь пальцы потекла на стол. — У тебя полстраны втихаря оттяпали, ты эмигрантом стал, никуда не уезжая, а сейчас о носках каких — то плачешься, да о квартирке теплой московской мечтаешь, пенсии сытной. Тебе ведь все остальное по х… Только не будет тебе квартирки — то, не будет! И пенсии ты сытенькой не дождешься. Предатели ни в одной стране в чести не были. Их кормить никто не будет. И нас не будут! Пока последний офицер, присягавший Советскому Союзу на верность, не уйдет в отставку — армию будут бояться и держать на голодном пайке!

Страсти накалялись нешуточные, раз в ход пошла ненормативная лексика. И тут всегда важно найти такой тост, который всех бы успокоил, смягчил. Полковник Смоленский Николай Ефимович, заместитель Корнеева, а по призванию и зову души — вечный тамада, в этом деле толк знал:

— Предлагаю выпить за милых дам!

Как тут не выпьешь, не захрустишь соленым, пусть и чуть отдающим плесенью огурцом. Спор стихает. Компания распадается на группы. В каждой возникает новая тема. Все стараются выплеснуть, что на душе накипело, и в ответ получить так необходимое понимание. Кто — то вспомнил лето и свою пляжную «лав стори». Другой чуть ли не в ролях рассказал забойную историю, как начфин главка занимал деньги у знакомого директора ресторана, чтобы выдать офицерам командировочные перед отправкой в Чечню.

Когда все обиды и тревоги уже выплеснулись наружу, разговоры стихают. Душа просит песни.

— Не затянуть ли нам традиционную? — звучит риторический вопрос, и тут же несколько голосов затягивают: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!»

Их с готовностью подхватывают остальные: «Артиллеристы, зовет Отчизна нас!»

Поют громко, не таясь, во весь голос, почти самозабвенно. И весь протест против беспросветной и унизительной нынешней жизни, вся горечь о безвозвратно ушедшем времени их офицерской молодости вкладываются в слова припева: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!»

И плевать на то, что этажом выше у дежурного по главку крыша начинает ехать: он ведь в ответе за порядок и дисциплину. Плевать на все начальство разом (сейчас сюда оно не сунется, себе дороже). Плевать на прохожих, спешащих по своим делам по Знаменке, до которых доносятся слова теперь уже ставшей крамольной песни. На все плевать! Дрожат стекла в окнах Министерства обороны: «Зовет Отчизна нас!!!»

На этой высокой ноте Корнеев всегда и покидал «тяпницу». Знал, дальше уже ничего толкового не будет. Мужики вконец одуреют от водки, начнут нести разную чушь, потом обязательно (независимо от количества выпитого) пойдут куда — нибудь добавлять и «лакировать». Знал он и другое: Петрович уничтожит все улики «тяпницы». Все уберет, поручит кому — нибудь из крепко стоящих на ногах ответственную миссию: захватить с собой сверток с пустыми бутылками. (Оставлять в туалете тару строжайше запрещено). А если кто — то из офицеров совсем уж переберет свою норму, что случалось крайне редко, проводит домой. Иногда молодые офицеры даже в умеренном подпитии просили его об этой услуге. Дело в том, что никто так не мог успокаивающе влиять на женщин, как Петрович. Даже самых решительных и агрессивно настроенных жен он легко обезоруживал своей доброй, мудрой улыбкой.

И на этот раз Корнеев нашел причину вовремя покинуть «тяпницу». Дежурный по главку сообщил, что его срочно вызывает генерал — майор Скорняжный. Вызов в столь неурочный час ничего хорошего не предвещал.

2

Невлезай советует: «Не влезай!»

У памятника Пушкину на этот раз никого не было. Дождь усилился, и традиционное место встреч временно опустело. Корнеев сначала подставил лицо холодным струям дождя, затем раскрыл зонт и заступил на брошенный всей армией влюбленных москвичей «пост номер один». Свежий осенний воздух выгнал часть водочных паров, голова немного просветлела. Однако по- прежнему неоновая реклама светила неестественно ярко, а звуки улицы были особенно резкими. Корнеев знал: это верный признак опьянения.

Шагая по мокрым листьям, устилавших мостовую, он невольно вспомнил своего училищного «Невлезая». Курсантом, когда приходилось нести службу в карауле, охранять склад ГСМ, было у него одно развлечение. Чтобы как — то скоротать время, он мысленно разговаривал со… столбом. Точнее сказать, с табличкой, которая висела на нем. Черный череп, перекрещенные кости и внизу надпись: «Не влезай, убьет!» Табличку эту рисовал какой — то курсант, не лишенный чувства юмора, и черепушка получилась у него совсем не страшная, скорее даже трогательная, с каким — то хитрым прищуром. Вот её — то и назвал Корнеев «Невлезаем». С ним и вел свои мысленные диалоги.

«Привет, Невлезай!» — здоровался Корнеев со своим виртуальным другом при заступлении на пост и так же прощался с ним, когда приходила смена. За разговором, как известно, время летит незаметно. «Беседовали» они в основном о будущей лейтенантской жизни. Невлезай был замечательным собеседником: он в отличие от большинства товарищей Корнеева умел слушать.

— Представь, старина, просторную комнату, свет льется из окна, и я затаскиваю свой дембельский чемодан, ставлю его по центру, сажусь покурить. Курю долго, не спеша, в свое удовольствие. Эта комната — мой остров. Это часть моей суши, окруженной со всех сторон стенами. И уже туда никто не сунется без стука! Там никто не сможет устраивать шмоны, искать «гражданку» и другие «недозволенные курсанту вещи». Что захочу — то и прилеплю на стену. Хоть сто голых баб, хоть — «Битлов». Никто не посмеет сорвать! А если я положу на подоконник пачку сигарет, она там может лежать бесконечно долго и не испарится. Представляешь, какой это кайф!

— А как же Она?

— Замечание дельное, Невлезай. Может быть, и Она будет где — то рядом. Светлая, тихая, как лесной ручеек. Подойдет сзади, обнимет за плечи и спросит: «Ты не устал?» Да, именно это спросит. Вопрос, уж ты мне поверь, который никто никогда мне в жизни не задавал.

…Нади все не было. Корнеев посмотрел на часы: без четверти девять. Они договаривались встретиться в восемь. Николай чувствовал, что топчется здесь напрасно, но уходить не хотелось. Его ждала комната с традиционным холостяцким бардаком и пустым холодильником. После бурного разговора с генералом Скорняжным идти в свою холодную берлогу было особенно противно. Нет, он никогда не делился с Надей своими служебными делами, просто хотелось поговорить с кем — нибудь, заглушить эту ноющую боль одиночества.