Зарубки на сердце (Последнее московское интервью) - Анатолий Рыбаков

А. Р.: Сейчас выходит много мемуаров, встречаются воспоминания известных писателей еврейского происхождения. Читаешь и не понимаешь: а кто же он такой, какого рода, племени, где его корни? Ни слова о своем еврействе, даже фамилию отца не называет, совсем память у бедного отшибло. И если он сделался когда-то из Рабиновича Ивановым, то теперь с гордостью сообщает в мемуарах: был такой обычай в нашем роду Ивановых. (Смеется.) Поняла? Такому писателю я не верю, ни одному его слову.

А я в "Романе-воспоминании", помнишь, с чего начинаю - как ходил со своим дедушкой в синагогу. Красивый, чернобородый, статный, отец моей матери Авраам Рыбаков торговал скобяным товаром. Честный, порядочный, справедливый, добрый, он был для меня моральным образцом всю жизнь. Мы жили у дедушки в Сновске, маленьком городке Черниговской губер-нии - край черты оседлости. Я помню его дом, стол с белоснежной скатертью, помню москательный запах его лавки, заставленной бочками с олифой, мешками с краской, ящиками, полными гвоздей, подков, разного инструмента. И сейчас перед глазами, как он в субботу в парадном сюртуке, в новом картузе, заложив руки за спину, медленно и важно направляется в синагогу. Его, не самого богатого в городе, но всеми уважаемого за достоинство и мудрость, выбрали старостой синагоги. Дедушка не был глубоко верующим человеком, вера для него являлась просто формой национального существования. Я не жил практически среди евреев. Мне было восемь лет, когда осенью 1919 года мы переехали в Москву. Родители - интеллигенты социал-демократического толка, атеисты - естественно вписались в арбатскую среду и нам с сестрой дали определенное воспитание. Семья говорила на русском и французском, еврейского языка в доме не слышно было. Но я всегда сознавал, что я еврей. Эта кровь, которую выдавливали из жил моего народа, - моя кровь. Еврейская тема во мне очень глубоко сидит, и это одна из причин, почему я написал "Тяжелый песок".

Я очень трепетно отношусь к Израилю. Был там два раза, и в "Романе-воспоминании" описываю эти встречи. Понимаю, что там много трудного, сложного, неустроенного. И характер не у каждого еврея хороший. (Смеется.)

И. Р.: Мягко сказано.

А. Р.: Да, мягко сказано. И все равно я не вижу другого пути для евреев, и я верю в будущее Израиля.

И. Р.: А почему же вы тогда живете то в Москве, то в Нью-Йорке, а не в Тель-Авиве?

А. Р.: Писатель живет там, где ему хорошо работается. Я русский писатель, пишу на русском языке, описываю Россию и русских людей - вполне естественно, что я живу в России. А то, что пару лет провел в Америке, то просто здесь мне было не по себе. Я человек старой закалки и не мог вынести того, что творится у нас сегодня. В Нью-Йорке мне удобно работать, потому и сумел написать "Роман-воспоминание". В Израиле я не смог бы в силу своего характера уйти от общественных проблем, стоять в стороне, начал бы принимать участие в том, в этом - и кончился бы как писатель. Я тебе скажу: количество глупых людей в Америке и в России одинаково. (Смеется.) Но в России я их слушаю и раздражаюсь, а в Америке слушаю и, не зная английского языка, думаю о чем-то своем. Так что мне было там спокойно и работалось хорошо.

А сейчас уезжаю - врачи рекомендуют операцию. Возможно, придется делать. Там решим...

И. Р.: Анатолий Наумович, давно хочу спросить у вас: почему "Тяжелый песок", сразу ставший бестселлером, изданный в десятках стран, до сих пор не экранизирован? Какой потрясающий фильм мог бы быть. Я недавно в который раз смотрела "Унесенных ветром" и думала: вот бы с такими же прекрасными актерами снять "Тяжелый песок". Только название я бы дала - "Рахиль". Помню, вы говорили, что "Тяжелый песок" есть в Библии: "Если бы была взвешена горесть моя, и вместе страдания мои на весы положили, то ныне было бы оно песка морского тяжелее: оттого слова мои неистовы", а все же первоначальное, доцензурное название романа "Рахиль" - по-моему, лучше. Неужели к вам никто из мира кино не обращался?

А. Р.: Обращались, конечно. Недавно была группа из-за рубежа. Но я по-прежнему остаюсь непреклонным: деньги на картину - ваши, пожалуйста, понимаю, у нас средства отсутствуют, пусть и актеры будут ваши, и художник, и композитор, и оператор, и техническая служба - кто угодно, но режиссер должен быть наш, русский.

И. Р.: Кто именно?

А. Р.: Я не буду сейчас называть фамилии, говорить, кому бы отдал предпочтение. Богатые люди дают деньги не под сценарий, не под вещь, не под режиссера. Если он Феллини или Спилберг - тогда другое дело. Они дают деньги под актеров, под имена. Будет играть такой-то, будет сниматься этакая - дам. Ко мне в Переделкино приезжала из Лондона Ванесса Редгрейв.

И. Р.: Видела себя в роли Рахили?

А. Р.: Хотела играть, и под нее деньги, разумеется, дали бы, она все пробила бы. Но я по ряду причин отказался. Прежде всего потому, что начинать действие в картине намеревались с прихода немцев, с гетто, и главным получался Холокост. Книг о Холокосте написано много, а на Западе их вообще масса. В чем сила "Тяжелого песка"? В том - ты правильно сказала, - что это история любви. История любви юной и зрелой. История любви, которая прошла через все страдания человеческие. Одно дело, когда читатель, зритель видит сначала Рахиль девочкой, знакомится с героями молодыми, привязывается к ним, проникается их семейными проблемами и потом, прикипев душой, погружается вместе с ними в фашистский ад. И совсем другое - когда на экране сразу же гетто, все герои в одинаковой тюремно-лагерной одежде с номерами...

И. Р.: Это уже в тональности "Списка Шиндлера". "Тяжелый песок" нечто иное.

А. Р.: О том и речь. Хотела сниматься чудесная французская актриса Фанни Ардан, но что-то не получилось. Ты не учиты-ваешь - я уже стар, стар, чтобы заниматься кино.

И. Р.: Да я так вовсе не считаю - подтянутый, энергичный, смеетесь заразительно - душа молодая. Недаром мудрый Липкин, говоря о "художественной силе Рыбакова", констатировал: "Талант глубок, умен, живописен и так молод, так молод!"

А. Р.: Возражать не хочется. (Смеется.) Но силы не те. Раньше я делал все сценарии сам. Что скрывать, денег это дает намного больше, чем проза. Сейчас выдумывают, будто писатели жили при советской власти, как в сказке. Ничего подобного. Вкалывать надо было. Я писал два года повесть, за месяц превращал ее в сценарий и получал за этот сценарий в десять раз больше, чем за прозу. Теперь так не могу. Мне уже физически трудно выкладываться.

Но скажу тебе, что сейчас возник новый проект, в который я верю. Возможно, "Тяжелый песок" и появится на экране.

И. Р.: Вопросами я увела вас в сторону от "Романа-воспоминания". Вы начали говорить о том, что щедро раздавали героям ваших книг счастливые и несчастливые моменты своей судьбы.

А. Р.: Мои книги - это история моего поколения. Как жили, верили, страдали, погибали. Да, они буквально нашпигованы, напичканы реалиями моей жизни. И тем не менее они не автобиографичны, написаны от третьего лица, в них быль и вымысел переплетены, сплавлены, как только и может быть в художественном произведении. А мне захотелось написать, наконец, о перипетиях собственной судьбы от первого лица, поразмышлять о людях в истории и об истории в одном человеке, вспомнить о тех, с кем я прошел рядом свой жизненный и свой полувековой писательский путь.

И. Р.: Ваше "Былое и думы", кроме всего прочего, великолепная портретная галерея, в которой целое писательское собрание: Твардовский, Симонов, Панферов, Бек, Фадеев, Каверин, Трифонов, Евтушенко... И удались эти портреты, я имею в виду прежде всего литературные, мне думается, еще и потому, что глаз художника не был зашорен завистью, обидами, желанием свести счеты. О друзьях, например о Василии Сухаревиче, - с любовью, даже с нежностью, о несоратниках без черного ерничества, без злой ухмылки и очень колоритно, - Панферов, например, не забываем. Вы "наступили на горло собственной песне"?

А. Р.: Все критики отмечают сдержанность моего "Романа-воспоминания". Я никого не осуждал и не смею осуждать. Мы жили в эпоху беспощадного террора, в эпоху тотального, все удушающего страха, и не всем удавалось выстоять под этим чудовищным прессом. Я никого не лягал, не хотел никаких особых выпадов, тем более не задавался целью мстить, унизить. Я доволен, что мой поздний дебют в мемуарной прозе состоялся. Что удалось сделать некоторые писательские портреты. Сейчас идет пересмотр всего на свете. Ну что же - каждое время себя утверждает. У Пушкина, помнишь:

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас!

Это правда. Таков закон жизни. И все-таки не сбросили и не сбросят никогда Пушкина с парохода современности - сколько бы и кто бы ни призывал к этому.

...Отвечая на твой вопрос: что подтолкнуло меня к книге воспоминаний, я должен признать, что к тому времени стал ощущать - жизненный круг завершен. Дети мало того что выросли - старший сын Александр умер в 94-м году, молодой, чуть более пятидесяти лет, ты знала его.