Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

— Извините меня, комиссар…

— Комиссар Ален Брокар всегда к вашим услугам, синьора. Пожалуйста, не старайтесь сдерживаться: вам будет только легче. Обо мне беспокоиться не стоит. Мы ведь привыкли и к горю, и к смерти, но только не стоит считать нас толстокожими.

— Благодарю вас, но дело в том, что в этом письме есть один момент, а точнее, два, которые я понять не могу. Почему Франческо подписался не так, как всегда и почему он пишет, что оставляет мне в наследство имущество, которым я уже и так владею лет десять? Компании по недвижимости записаны на имя мое и дочери, а антиквариат, который не выставлен в наших галереях и музеях, весь находится в одном из моих хранилищ. Я не понимаю этого письма. Оно меня смущает и вызывает у меня серьезные подозрения.

— Синьора, давайте не будем предаваться фантазиям. Я был одним из первых среди тех, кто прибыл на место самоубийства, и ваш муж все еще держал пистолет в правой руке.

— В правой? Но, комиссар, он же левша! Значит, его убили, — почти выкрикнула вдова Рубироза и продолжила, — Вот почему вначале он написал фамилию, а потом уже — имя. Он хотел дать нам понять, что его к чему-то принуждают!

— Синьора, у вашего мужа были враги?

— При его работе, путешествиях по всему свету и зависти, которую вызывали его успехи, я не исключаю, что кое-кто мог смертельно ненавидеть его.

Брокар мысленно выругался, поражаясь легкомыслию, которое проявило начальство, вынуждая его побыстрее закрыть это дело.

— Синьора, ваши предположения и подозрения более чем оправданны. Я думаю, что вы согласитесь со мной в том, что необходимо провести дополнительное расследование. Но не стоит делать поспешных выводов. Ведь нельзя исключать и того, что ваш муж, согласно его же письму, будучи приговорен к смерти жестокой болезнью, возможно, был не совсем в трезвом уме и твердой памяти, это может объяснить странную подпись и постскриптум. Мы должны пока оставить все как есть, и пусть все, в том числе и печать, продолжают говорить о самоубийстве. А тем временем проведем вскрытие, чтобы убедиться, был ли он действительно болен. Успокоив печать, мы получим возможность опросить подозреваемых, компаньонов, конкурентов, в общем всех, кто мог быть заинтересован в его смерти. Вы могли бы оказать нам большую услугу, рассказав, с кем он общался, были ли угрозы в его адрес и главное — кто мог быть его врагами. Любая мелкая деталь, даже самая незначительная, может оказаться для нас весьма полезной.

Последовала длительная пауза. Вдова молчала, словно пораженная мыслью об убийстве. Мужа уже не было в живых. Правда, его присутствие всегда было отчасти призрачным, но в то же время настолько весомым, что в течение более чем двадцати лет она ни минуты не могла обойтись без него. Сначала была бурная страсть, почти ярость, доходящая до отчаяния. Потом пришла нежность и ожидание: долгие, мучительные, изнуряющие месяцы ожидания. Но если его убили, надо мстить, мстить, не давая убийце ни минуты покоя; надо безжалостно уничтожать его. Только это имело теперь значение, и все ее горе, отчаяние, одиночество и страшная опустошенность было ничто перед желанием отомстить.

Грубоватый комиссар Брокар внушал ей полное доверие, казался ей человечным и надежным. Как бы очнувшись от этих мыслей, она стала говорить:

— Бог мой, ведь я уже много времени живу с призраком. Вся моя жизнь — сплошные беспорядочные появления и исчезновения. Надо сказать, что последние десять лет нас с мужем в основном соединял телефонный звонок, в самом прямом смысле слова. Я пыталась поймать его в Лондоне, а он искал меня в Париже, я настигала его, наконец, в Нью-Йорке, когда он пересаживался на очередной рейс, а он разыскивал меня в Вене. Наш союз представлял собой постоянное, томительное ожидание телефонного звонка. Его ожидала я, и его ждала дочь, которая обожала отца. А когда выпадало счастье увидеться с ним, для нас это было что-то вроде возвращения с фронта. Он всегда появлялся, когда его меньше всего ожидали. И тогда мы буквально упивались его присутствием, смаковали каждую минуту, проведенную вместе, внимали каждому слову, как будто некий оракул раскрывал перед нами тайны нашей судьбы, хотя прекрасно понимали, что Франческо, с его неистовой жаждой работы, опять куда-нибудь уедет. Поскольку он сотрудничал с художественными галереями в Риме, Париже, Лондоне и Нью-Йорке, для семьи у него оставалось мало времени, хотя детей он очень любил. Ему хотелось иметь, по крайней мере трех или четырех, особенно мальчика. К сожалению, после того как я родила ему дочь (были очень тяжелые роды), детей у меня больше не было. Может быть, поэтому он с такой яростью отдался работе. Он никогда не говорил о разводе, меня любил, хотя (я всегда это знала) у него были и другие женщины.

Однажды, заметив, что он загрустил, стал каким-то молчаливым и подозрительно спокойным (а для него покой — это все равно, что агония или смерть), я решила, что он недоволен жизнью и несчастен, потому что у него нет сына. Тогда я предложила ему свободу, хотя и чувствовала себя при этом совершенно разбитой. Он отвечал мне очень резко: «Без тебя для меня нет свободы. А потом, у меня уже и так четверо сыновей: Рим, Париж, Лондон и Нью-Йорк. Слышать ничего не хочу о других сыновьях и давай раз и навсегда договоримся не затрагивать этой темы». С тех пор ни я, ни он об этом не говорили.

Время от времени он разрешал навестить его в Лондоне, Париже или Нью-Йорке, но категорически отказывался лететь со мной одним рейсом, потому что, как он говорил, ради нашей дочурки, мы должны поделить на двоих возможное несчастье. Муж потерял отца в двенадцатилетнем возрасте, и он постоянно боялся, что наша дочь может остаться круглой сиротой. В общем, все новости он сообщал мне по телефону, а все деньги переводил на мой счет из-за суеверия и ради предосторожности…

— У него были другие родственники? — спросил комиссар.

— Мать. Ей давно восьмой десяток, и я не решилась сообщить ей о смерти ее единственного сына. В частной клинике, куда несколько лет назад устроил ее муж, персонал уже все знает… Ей не так много осталось, зачем лишний раз ее огорчать? В Риме есть еще тетя со стороны матери. Она бездетна и для мужа стала второй матерью. Ей я обо всем осторожно рассказала.

— Еще кто-нибудь?

— Есть еще старый дядя, брат его отца, он очень известный в Пьемонте антиквар. Он жил вместе с двоюродным — уже покойным — братом моего мужа, его женой и сыном. Но с 1972 года он ни с кем из них даже не разговаривал, просто возненавидел. К сожалению, я не знаю причины этой ненависти. Муж ни за что не хотел об этом говорить, хотя я и очень старалась, даже провоцировала его: вам ведь известно, до чего мы, женщины, любопытны. Это была единственная тайна, которую он скрывал от меня, если не говорить о его легких увлечениях. Со временем я привыкла к его увлечениям и переносила их даже легче, чем эту тайну. Постепенно я перестала спрашивать его и о тайне, потому что не могла спокойно смотреть на страдальческое выражение его лица и переносить внезапные вспышки ярости при упоминании о дяде.

Брокар слушал все это сочувственно-молча, но у него создалось впечатление, что вдова говорит неправду.

Машина приближалась к Лионскому вокзалу, до морга теперь было совсем близко, и Брокар предупредил вдову.

— Синьора Рубироза, нам пришлось восстанавливать его лицо, но результаты наших усилий не блестящи. Вам будет тяжело смотреть на это, но, к сожалению, формальности обязывают нас Подвергнуть вас: грому испытанию, они продлятся несколько секунд, а потом я провожу вас в гостиницу.

Комиссар Брокар вошел в помещение морга вместе с синьорой Рубирозой. Навстречу им вышел сторож с сигаретой в зубах.

— Добрый вечер, комиссар. Каким счастливым ветерком занесло вас в наше веселенькое местечко? Вы что, охотитесь за трупами?

Заметив синьору, он прикусил язык, а яростный взгляд Брокара заставил его окончательно замолчать.

— Я хотел бы увидеть самоубийцу из «Рица», того, которого привезли сегодня утром.

Острый запах дезинфицирующих средств, устрашающий вид каталок для вскрытий заставили женщину вздрогнуть. Комиссар заметил это, крепко взял ее под руку и повел прямо к мраморному столу, на котором, покрытое простыней, лежало тело Франческо Рубирозы. Он мгновенно сорвал простыню и вопросительно посмотрел на синьору. Она лишь беспомощно кивнула головой и разразилась рыданиями. «Наконец-то ее прорвало, — подумал про себя Брокар, — сейчас я провожу ее в Сюртэ, а лучше в гостиницу, под тем предлогом, что ей лучше не оставаться сейчас одной, а тем временем постараюсь вытянуть из нее еще что-нибудь… Как правило, сначала все они сдерживаются, стараются не распускаться, а потом при виде смерти, становятся слабыми и охотно принимают поддержку…»

Анник Рубироза шла за комиссаром к выходу, нервно комкая в руке платочек и прижимая его к губам, как будто только это и могло ее утешить. Брокар был уверен, что она еще многое ему расскажет. И он не ошибся.