Бомба Геринга - Иван Лазутин

Лариса прикоснулась губами к щеке Владимира и тут же отшатнулась назад: ее испугал длинный звонок в коридоре. Так обычно звонят озорные дети или подвыпившие друзья.

Дверь открыл Владимир.

— Можно? — Улыбка человека, стоявшего на пороге, была такой простодушной и открытой, что Владимир не мог не улыбнуться ответно.

— Прошу.

— Корреспондент «Вечернего Ленинграда» Борис Веткин, — представился вошедший.

— Проходите. Чем могу быть полезным?

— Я уже разговаривал по телефону… Это была, очевидно, ваша супруга?

— Почти.

— Как почти? — В округленных глазах корреспондента застыло такое откровенное удивление, что Владимир поторопился расшифровать свой шутливый ответ:

— Супругой будет только через несколько дней.

— Значит, скоро свадьба?

— Так точно. Седьмого ноября.

Корреспондент проворно раскрыл папку, выхватил из нее блокнот и прямо в коридоре, стоя принялся лихорадочно записывать.

— Вот с этого диалога мы, пожалуй, и начнем наше интервью. Начало — экстра-класс! Если в заурядном репортаже все кончается свадьбой, то у вас со свадьбы все только начинается.

Невысокого роста, плотный и подвижный, Борис Веткин сразу же показался Владимиру тем классическим представителем огромного легиона вездесущих корреспондентов, которые, чтобы получить нужный материал, пролезут за ним сквозь игольное ушко. И главное, что бросилось в глаза Владимиру, Борис Веткин обладал тем редким и завидным талантом моментально располагать к себе людей, который так необходим журналисту, чья работа, в отличие от труда писателя и художника, как правило, должна уложиться в строго установленные сроки.

— Простите… А где невеста? Ведь я недавно с ней разговаривал по телефону! — Веткин заглянул из столовой в соседнюю комнату. Но тут же, услышав стук посуды из кухни, замер на месте: — Там? На кухне?

— Варит кофе, — тихо ответил Владимир, чтобы Лариса на кухне не слышала его слов.

— Усек! — Веткин моментально, несколькими точными, с годами выработанными движениями раскрыл фотоаппарат, по светоэкспонометру определил выдержку, поставил диафрагму и, взглянув на Владимира и приложив палец к губам: «Молчать», на цыпочках удалился на кухню.

В наступившей тишине Владимир отчетливо услышал два щелчка затвора фотоаппарата. А потом из кухни донеслись возгласы, упреки Ларисы, что нехорошо фотографировать без предупреждения…

Пока Веткин приступил к интервью, он успел несколько раз сфотографировать Ларису и Владимира: и вместе и раздельно.

— Дружочки-пирожочки, вы даже не представляете, что мое завтрашнее интервью будет лучшим материалом месяца. Мы убьем сразу двух зайцев: расскажем братцам ленинградцам, за что капитан Владимир Горелов в мирное время получил орден Красного Знамени и что хорошего нашла в этом рискованном капитане его невеста… — Веткин остановился и сделал выразительный жест в сторону Ларисы. — Ваше имя, фамилия, где вы работаете или учитесь?.. Простите — это не праздное любопытство, это моя профессия…

— Лариса Миллионщикова… Студентка пятого курса филологического факультета Ленинградского университета…

— Великолепно!.. Студентка Миллионщикова и военный сапер Горелов! Звучит символически. Не правда ли?!

— Нет-нет, что вы!.. — воскликнула Лариса, которую Веткин с первых же минут подкупил своей непосредственностью и простотой. — Пейте кофе, тонизирует даже журналистов…

— Спасибо, вначале мы поработаем. Мой первый вопрос, возможно, будет звучать для вас несколько странно. Но если вы в него серьезно вдумаетесь, то вам не покажется, что он продиктован наивным любопытством корреспондента.

— Я слушаю вас, — тихо проговорила Лариса, следя за движением авторучки Веткина. Писал он быстро, ставя только одному ему понятные знаки и иероглифы.

— Вы хорошо знакомы с характером работы, которую выполняет ваш будущий муж?

— Да, разумеется, исключая военные секреты.

— Вы знаете о том, что современный послевоенный сапер-пиротехник — это постоянная опасность, помноженная на риск в тринадцатой степени.

— Почему в тринадцатой?

— Просто из традиционного суеверия, которое однажды у мета подтвердилось. Стоял в строю тринадцатым. А когда подошел к полевой походной кухне и повар налил мне в котелок до самых краев борща — у котелка, как назло, отлетела дужка, и мой преотличнейший борщ вылился мне на сапоги.

— Да, случай драматический, — улыбнулась Лариса. — Так и остались без обеда?

— В армии этого не бывает, — ответил Веткин. — А скажите, пожалуйста, каким вы представляете свое будущее после замужества и окончания университета?

— Обычным, как у всех женщин моей биографии… Буду в школе учить детей русской литературе, варить мужу вкусные борщи, крахмалить воротнички его сорочек и всегда ждать его с работы.

— Великолепно! — воскликнул Веткин. — Почти по Льву Толстому?

— То есть? — не поняв значения последней фразы, спросила Лариса.

— Истинная мудрость немногословна, она как «господи помилуй!». В своем ответе вы выразили гениальную формулу настоящей русской женщины, которая видит свое назначение в жизни таким, каким продиктовала его матушка-природа.

Веткин повернулся к Владимиру, которому уже начинало казаться, что корреспондент несколько отвлекся от цели своего прихода:

— Дорогой Владимир Николаевич, ленинградцы знают вашу героическую биографию. Обезвредить тысячу авиационных бомб — даже я, рядовой, необученный, понимаю, что это значит. Риск, риск и еще раз риск! Не могу представить только одного.

— Спрашивайте.

— Что вы чувствуете и о чем вы думаете, когда подходите к бомбе, в которой притаилась смерть?

— Я приступаю к ней как к самой обыденной, рядовой работе, как врач лепрозория, который входит в палату, где лежат больные проказой.

— Но ведь это страшно?

— Бывает и страшно. Но в это время мы улыбаемся.

— Зачем? — спрашивая, Веткин всем корпусом потянулся к Владимиру.

— Чтобы не было страшно солдатам. Только, прошу вас, не записывайте этого. Я не хочу, чтобы об этом прочитали мои солдаты.

Веткин отложил в сторону блокнот и авторучку.

— От чего зависит степень страха?

— От гарантии безопасности. Чем выше процент этой гарантии, тем мы, пиротехники, спокойнее спим перед началом завтрашних работ.

— А разве работы у вас запланированы?

— Как правило. Но бывают и исключения.

— Ничего не понимаю…

— Все бомбы, точнее, почти все бомбы, которые на нашу землю были сброшены фашистами в войну и которые по каким-то причинам не разорвались, зарегистрированы. На них есть специальная картотека и документация, и эта документация хранится в местных штабах гражданской обороны. О них, об этих бомбах, знают даже в Москве, в штабе маршала. Своего рода динамитная бухгалтерия.

— Да, везде и во всем план. Даже в обезвреживании немецких авиабомб, — вздохнул корреспондент.

— А вы, случайно, не обратили внимания, когда ехали ко мне, на огороженный сквер на Херсонской улице, рядом с типографией «Правды»?

— Да, этот скверик огорожен уже недели две. Но мне почему-то казалось, что там идут какие-то обычные земляные работы.

— А вы не заметили там солдат?

— Солдат? — Приставив палец к виску, корреспондент вскинул голову. — Да, да… Видел. Случайно, не ваши?

— Мои. Ищут немецкую авиабомбу. На землю этого скверика она упала двадцать девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года. Это был тяжелый месяц блокады. Жители осажденного Ленинграда не смогли вовремя отрыть ее и обезвредить. Но рабочие типографии «Правды» видели, где упала бомба. С их слов было зарегистрировано место падения. Правда, грубо, но зарегистрировано. В день, когда упала бомба, с утра до вечера лил дождь. Канал в грунте, проделанный бомбой, тут же залило водой, а потом затянуло землей. К тому же, как говорят очевидцы, немецкие «юнкерсы» в этот день несколько раз прорывались через заградительное кольцо защитников Ленинграда и пытались разбомбить Смольный и типографию «Правды».

Нелегко было вспоминать Горелову о днях ленинградской блокады, кошмары и ужасы которой ему и сейчас нет-нет да и снились по ночам. Отец сражался на фронте, мать работала на заводе. А потом она так ослабла, что уже не могла ходить на работу. Через месяц слегла и уже больше не вставала. Умерла она днем, на глазах у сына. Только спустя много лет, когда Владимир подрос, он понял, как трудно было умирать матери, оставляя сиротой своего единственного сына. Хоронили ее соседи. Двое худых мужчин — молодой и старый — молча везли на санках грубо сколоченный из необструганных старых досок гроб. За гробом шел всего один человек — сын. Он еще не совсем понимал тогда, какое непоправимое горе постигло его. Постигло на всю жизнь. Хорошо, что после смерти матери приютили добрые люди…