Химеры сознания - Игорь Кростылев

продолжалось изо дня в день третий месяц подряд. Я чувствовал себя все несчастней, потому как знал, что никогда ничем и никому не давал повода так тепло относиться к себе и, будучи в тисках необъяснимой, но непреодолимой заботы, ощутил себя Одиссеем, попавшим в плен к сладкоголосым сиренам, где все реже вспоминал об имеющихся, возможно, когда-то у меня первоначальных планах, или, может, намерениях, или что-то такое еще… Но однажды Джил сама вызвала меня на разговор:

— Уважаю твой принцип не иметь имени. Но ты не единственный, кто пытается всех обмануть, потому что тебе нужен он. Ведь так? — спросила она в упор.

— Мне нужен он? — на всякий случай уточнил я.

— Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, что он здесь, на Мендаксе.

— Совершенно не хочется врать, — простодушно признался я, — наверное…

— Грааль! — ехидно прервала меня Джил.

— Точно! — подыграл я в ответ.

— Лжец и преступник, — знающе усмехнулась она.

— Нет, я бы никогда не причинил тебе вред! — искренне и вслух возмутился я.

— Чужеземец, что ты можешь знать обо мне! — манерно вздохнула Джил и живописно в красках, криках, стонах и жестах поведала мне вкратце свою душераздирающую историю.

Маленькая испуганная девочка боится сделать вдох, чтобы произнести слово, придушенная объятиями жилистого старика — жестокого, мрачного, вероломного дяди, который уже присвоил себе всю недвижимость, капиталы и положение прежде очень состоятельной семьи Джил, на правах единственного родственника-опекуна. И вот она, беспомощная сирота, словно узница-золушка, выносит невзгоды юности в безнадежной покорности к несправедливой судьбе, а достигнув своего совершеннолетия, будто в насмешку, получает от дяди скромную должность на задворках своей же империи — распорядительницы «Клиники для поврежденных рассудком от невыносимых обстоятельств». Внешне она стала сильнее, тверже и будто смирилась с участью, но в глубине души продолжает рыдать, взывая к справедливости и возмездию, и продолжает жить в терпеливом ожидании отважного рыцаря, который не убоится и отомстит за бедную девушку, за все ее горести и унижения.

Картинка пронеслась у меня перед глазами, а Джил громко и театрально разрыдалась, уткнувшись в мое плечо.

— Поврежденных рассудком? — переспросил я.

— Фи, — отмахнулась Джил, — те, кто считают, что им нужно на Мендакс, явно нуждаются в лечении. Теперь ты понимаешь, что происходит? — строго спросила Джил.

— Теперь понимаю, — ответил я, даже не пытаясь выйти из легкой невменяемости.

* * *

Как человек дела, я всегда полагаюсь на естественный ход событий, что, может, ни разу и не приводило меня к цели, зато никогда не уводило от нее далеко. Интуиция является самой верной стратегией, подумалось мне, а любые бесполезные приготовления никогда бы не стоили тех восхитительных эмоций, что я получил в неге и праздности, в пленительных заботах бесконечно радушной хозяйки Джил.

Теперь же, когда все устроилось, когда я вдруг обрел смысл и узнал, что мне предстоит, мне стало невыносимо грустно. Грустно оттого, что все сложилось будто само собой, совершенно без моего участия и даже несколько вопреки.

— Дядя достаточно умен и никогда не пытался спрятать Грааль. Наоборот, он доступен всем. Галхед скрыл только истину, — рассказала мне Джил. — Известно, что Иосиф Аримафейский, наш далекий пращур, владел копьем Лонгина. Что же касается чаши, то сохранился противоречивый эпос, будто бы она существует, но никто никогда и нигде не подтверждал, что видел ее самолично. Известно, однако, что чаша в простом созерцании дарует бессмертие и различные блага. Следовательно, ее образ, а не физическое воплощение несет в себе магическую благодать. Потому и нет никакого обмана в том, чтобы собирать страждущих и предъявлять им желанный образ, равно обладающий силой материального предмета. Так дядя создал Реликварий. Он выставил в зале Присутствия голографическую копию чаши Грааля, тем самым оградил ее от любой, даже умозрительной возможности кражи. Для правдоподобности ежегодно ее якобы извлекают из барионного замка-фиксатора, протирают, исследуют и возвращают на место, всегда, как бы случайно немного сменив положение. На самом деле дядя просто перенастраивает проекционные лазеры. Чашу невозможно сфотографировать или исследовать датчиками, лучами, полями — защитный экран чутко улавливает любое воздействие и становится непроницаемым, посему подвох никогда не обнаружится. Само сокровище храниться здесь же, этажом ниже, в подвале и спрятано в старомодном бронированном сейфе. Конечно, есть несколько степеней защиты, биометрический протокол и исключительный персональный доступ.

— Это все? Протокол? Нет кипящей лавы и смертельных ловушек? В чем же подвох? — усомнился я.

— Раньше были, — парировала Джил. — Но это не останавливало воров. Наоборот, они-то и указывали им путь к чаше. Ведь те, кто пробирался в зал Присутствия, уходили ни с чем.

— А ты, Джил, как ты узнала? — спросил я.

— Не беспокойся. Случайно. Галхед до смешного неуверенный в себе человек. Даже когда он клянется себе в верности и любви, то боится показаться неискренним, поэтому обязательно спрашивает меня, не заметила ли я чего-то фальшивого в его словах. И если я медлю с ответом, он страшно злиться и переживает. Может, это, а может, что-то еще. Может, графин вина с ядом белладонны вызвал в тот день в нем жесточайший приступ слабоволия. В общем, он жмурился, кривил губы, что-то бормотал, схватил мои руки, и мы спустились в подвал. Я все видела своими глазами. Сам он, боюсь, этого даже не помнит. Во всяком случае, никогда об этом не говорил и не вспоминал. Я видела Грааль! — Джил интригующе помолчала: — Это было двести восемьдесят лет назад, — произнесла она, оценивая взглядом мою реакцию. — Все, что ты слышал о чаше, правда.

Я понимающе закивал, преданным взглядом выпрашивая дальнейших откровений, но, видимо, этого была недостаточно, и Джил с разочарованием в голосе продолжила:

— Каждые сорок лет дядя торжественно передает свой пост вымышленному наследнику, тогда же к его имени прибавляется следующий порядковый номер. Ныне хранитель Реликвария — Галхед Седьмой.

— А предыдущий, шестой? Куда он делся? Не мог же он раствориться?

— В Мендаксе мог. Здесь все может быть, особенно то, чего быть не может. Ты живешь здесь больше ста дней, должен был это понять.

— Но ты ни разу не выпустила меня из стен соей прекрасной светлицы. — Возразил я.

— Разумеется, — усмехнулась Джил. — Все просто. Известно, что члены царствующей династии Биркезиона с рождения до тридцати лет воспитываются в аскезе и уединении, что соответствует жреческому призванию семьи. Будущий жрец и наследник живет глубине заповедных лабиринтов нашего фамильного замка, там же доживает свой век каждый семидесятилетний уходящий хранитель. Церемонии смены поколений, рождения и прощания тщательно продуманы, режиссированы и никого по-настоящему не интересуют, ибо скучны и приелись даже туристам. Семейные хроники скрыты от праздных глаз, не освещаются прессой, потому