Отражение Ворона - Дмитрий Вересов

Алиска аж подскочила.

– Так ты знаком с Модестом Ломовым? Что ж ты молчал?! Надо немедленно организовать встречу!

Как Иван ни отнекивался, но пришлось уступить любимой даме…

Модеста Карловича Ломова он узнал сразу, хотя со времен буйной Ванькиной студенческой молодости боготворимый многими загадочный и скандальный препод сильно изменился. Погрузнел, обрюзг. Но никуда не делись ни малый, почти детский росточек, ни сутулость, переходящая в горбатость, ни знаменитая всклокоченная борода.

Ивану сразу вспомнилась душная аудитория, до отказа забитая публикой, в значительной своей части пришлой, внешним видом своим вызывающей ассоциации скорее с «Сайгоном», нежели с родным филфаком. В спертом воздухе витал дух портвейна и нонконформизма, да и название факультативного спецкурса, заявленного молодым доцентом Ломовым, заключало в себе некий завлекательно-диссидент-ский намек. Непонятно, зато как смело! Оппозитивная семасиология…

Лектор тогда позволил себе опоздать минут на десять, но народ терпеливо ждал – и встретил припозднившегося кумира громом аплодисментов. На бегу выпрастываясь из длинного, не по размеру, пальто, светило просеменил к кафедре и, вместо того чтобы чинно встать за нее, уселся прямо на стол и, болтая коротенькими кривыми ножками в четырехрублевых кедах, простуженно выкрикнул:

– Здрасьте, здрасьте!.. Ну что, дебилы, попробуем вас вылечить. Правило первое: забыть все, что понапихали в ваши тупые бошки всякие академические козлы. Правило второе: лекции для неспособных понять с первого раза и вообще тупых читают в других аудиториях, я же не имею привычки повторять…

«А теперь, видно, приобрел такую привычку…» – подумал Иван, издалека, от самого входа в ресторанный зал, заметив красный, цветущий нос Модеста Карловича.

Тот тоже заметил приближающуюся к нему пару, но подняться не соизволил, а только, щелкнув пальцами, бросил официантке:

– Еще два прибора… Ну, с чем пожаловали? Или для начала по соточке?

– Мы за рулем, – быстро сказала Алиса, а Иван многозначительно кивнул.

– Оба? – с сомнением проговорил Ломов. – Что ж, хозяин-барин… А я, с вашего позволения… Голубушка, еще графинчик!

– Нам свежевыжатый сок. Две «Лангустики», два шашлыка, – деловито распорядилась Алиса.

Себе Модест Карлович велел подать черной икры, стерлядь и двести французского коньяку поверх водки. По выражению лица великого критика Иван понял, что тот даже не допускает мысли о «голландском расчете» – за все должна уплатить приглашающая сторона… Кстати, тогда, в далеком семьдесят четвертом, после столь своеобычного вступительного слова молодой Ломов понес такую премудрую околесицу, что Иван почувствовал себя будто с лютого похмелья и больше на оппозитивную семасиологию не ходил. Да и сам ломовский спецкурс вскоре прикрыли – после того, как «академические козлы» во главе с академиками Левачевым и Стукалиным опубликовали в «Литературке» открытое письмо в ЦК с требованием оградить советскую лингвистику от происков вандалов. Говорят, опальный Ломов нашел приют в университете города Тарту, откуда его вместе с другими «оккупантами» выставили в девяносто первом. Тогда возвратившийся в Петербург Модест Карлович нашел себя в литературной критике…

– Вы чьи вообще? – допытывался между тем Ломов у Алиски. – Издательские? Если от Хромченко, я с ним не работаю… Или журнальские?

– Литературный Интернет-сайт писателя Ивана Ларина, – с важным видом напомнила Алиска.

– Иван Ларин – это я, – тихо уточнил Иван.

– Даже так? – Ломов лихо опорожнил стопку, не спеша закусил икрой. – И это замечательно…

– Правда? – обрадовался Иван. – Вам нравятся мои книги?

– Замечательно, молодой человек, то, что коньячок здесь не паленый и икра не лежалая. А нравятся мне чьи-то книги или нет – это, знаете ли, не вопрос… – Критик усмехнулся, показав желтые кривые зубы, и сделался совсем похож на пушкинского «злобного карлу». – Хотите панегирик – сляпаем панегирик, желаете разнос – разнесем по косточкам. Главное, чтобы спрос был… платежеспособен.

– Хотим разнос! – тут же заявила Алиска.

– Современный подход! – похвалил Модест Карлович. – Нынешняя публика похвалам все равно не верит, считает проплаченной рекламой. А разгром, скандал – это гарантия всеобщего внимания. Да мне и самому, честно говоря, приятней… Про бандитов, значит, пишете? Впрочем, нынче все… про бандитов… Название этакое какое-нибудь… «Апофеоз жлоба»… – Ломов поднял рюмку, задумчиво посмотрел сквозь нее на свет. – «Час быка»… Нет, это уже у кого-то было… Значит, определяем семь критериев низкопробности и выводим уникальность ваших сочинений из того факта, что они удовлетворяют всем семи…

– Не напрягайте напрасно извилины, – с неожиданной резкостью оборвала Алиска. – Вы не про Ларина писать будете.

– А про кого? Про конкурентов? Черный пи-ар, так сказать?..

– Про самых знаменитых. Вроде того, что вы в «Эго» пишете. Только похлеще, позабористей. Сможете?

– А то! – Ломов самодовольно погладил бороду. – Случалось, и до драк доходило!.. Не сомневайтесь, скандал я вам гарантирую, не было случая, чтобы мое участие не нагнало популярности новому изданию… Теперь, может быть, обсудим гонорарчик?

– Платим мы хорошо, – оловянным голосом крутого босса проговорила Алиска. – Но при одном условии – вы уступаете нам не только имущественные, но и неимущественные права.

– То есть, вы хотите сказать?..

– Все ваши статьи будут подписаны именем Ивана Ларина.

Иван вжал голову в плечи и зажмурился. Вспомнилась реклама одного давно прогоревшего банка: «Случилось страшное…»

– Алиса, может быть, не надо? – жалко пролепетал он.

Подруга обдала его огненным взглядом зеленых очей.

– Как скажете. Только это вам обойдется, – спокойно сказал Модест Карлович. – Скажем, три тысячи долларов?

– Ой! – пискнул Иван.

Отчего-то вспомнились годы литературной кабалы у незабвенного Федора Михайловича Золотарева, депутата и лауреата. Конечно, время было другое, но все-таки три тысячи… Или соглашаться?

– Вы себя-то слышите, Модест Карлович? – ехидно осведомилась Алиска. – «Эго» платит вам пятьдесят долларов за разворот, «Ведомости» и того меньше. А мы предлагаем вам сто долларов за страницу одиннадцатым кеглем.

– Сто двадцать. Двенадцатым, – поправил Ломов. – Цикл не меньше пяти статей. И деньги вперед.

– Половину, – сказала Алиска.

На том и порешили. Алиска тут же отсчитала Ломову три зеленых сотни, не преминув взять расписку.

– И все-таки, Модест Карлович, – набрался смелости Иван, – что же такое оппозитивная семасиология?

Жилистая рука с зелеными бумажками на мгновение замерла в воздухе.

– Филфак? – прищурился Ломов. – М-да… Откровенно говоря, запамятовал… Много воды утекло…

И водки немало – они вдвоем еле-еле вывели под руки из зала и запихнули в такси вконец расслабившегося мэтра. Потом еще гуляли по набережной, пили кофе в круглосуточном кафе у причала.

– Ну вот, – тоном старшего брата сказала Алиска. – А ты боялась, глупенькая…

Первую статейку мастера они получили уже через три дня:

«Роман Татьяны Графовой „Брысь“ как отражение фобий столичной интеллигенции.»

Если писатели конца ХIХ века и вышли из Гоголевской «Шинели», то нынешние, в основном, – из «Гадких лебедей» братьев Стругацких.

Читая «Брысь» Татьяны Львовны Графовой, все время думалось: вот только стоит там в деталях антуража поменять «склизь» на «бродило», «брысь» на «мокрецов», а «андрон-лукичск» на «болото»… то получится та же самая «Улитка на склоне». Или, скажем, «Пикник на обочине».

С той лишь разницей, что первоисточник был как-то повкуснее написан. И что до невкусного стиля «Брыси», то, жуя и пережевывая это чтиво, начинаешь понимать, почему женщины вяжут на спицах, а мужчины – нет.

И почему мужчины не покупают макраме…

Когда в университете мы изучали прикладную психологию, преподаватель объяснял, что женщины более предрасположены к механически однообразной и рутинной работе.

И вот, оценивая теперь всю трудоемкость создания текста «Брыси», удивляешься усидчивости автора – целых четыре года без устали вязать крючком в псевдо-старорусском стиле сказки-лубка, и при этом придерживаться жанра социальной фантастики… И все эти временные жертвы принести ради того, чтобы поведать миру всего лишь о своем страхе – потерять тот рай, имя которому Москва конца двадцатого века?

В книгах рекордов Гиннеса зафиксировано много чудаков и чудачек, которые годами отращивали ноготь или складывали из спичек модель Нотр-Дам де Пари. Но ведь натуральный собор, что на острове Ситэ, все равно лучше! Так стоило ли четыре года вязать в стиле les contes populaires russes, чтобы создать эклектическое полотно из Данелиевской «Кин-дза-дзы», «Улитки» и «Понедельника, который начинается в субботу»? Тем более… Тем более, что по сухому остатку, если пренебречь (не литературы ради, а социального значения для) иными художественными ценностями, «Улитка» и «Понедельник» имеют более крепкий идейный базис. Вспомнить даже и ту компоненту восторга от аллюзий, возникавших в юных студенческих душах, когда «Гадкие лебеди» и вторая, якобы «запрещенная» часть «Улитки» ходили по рукам в третьих и четвертых копиях машинописи – ни ксерокса, ни Интернета тогда не было… Зато был КГБ! И как читали и про это «бродило», и про «мокрецов», и как, посмеиваясь, повторяли вслед за главным героем его приговорку-прибауточку – «шерсть на носу»…