Ипоходрик - Алексей Писемский

Ваничка (сконфузившись и улыбаясь). Дедушка!

Дурнопечин. Разве оно тебе нравится?

Ваничка. Нравится, дедушка!

Дурнопечин. Возьми!

Настасья Кириловна и Ваничка опять ловят у Дурнопечина руку, чтобы поцеловать ее.

(По-прежнему не давая руки с некоторой досадой.) Перестаньте!.. Что за глупости.

Настасья Кириловна (почти сквозь слезы). Вы, дядюшка… вот бы… господи боже мой, и говорить-то не смею! Презентуйте ему, отец мой, еще шапочку… Стыдно сказать, а головы прикрыть нечем.

Дурнопечин. Какую это?

Настасья Кириловна. Да вон бобровую-то, дяденька! Она у вас уж и поистерта.

Дурнопечин (с явной уже досадой). Возьмите, пожалуй!

Настасья Кириловна (совсем плача). Один только бог может вас наградить, что не оставляете сирот, Ваничка, надень же все подарки-то и покажись дедушке.

Дурнопечин. Нет, после… Я после на него посмотрю. (Садится за стол и в каком-то отчаянии опускает голову на руки.)

Настасья Кириловна (всплескивая руками и как бы в сторону). Легче бы, кажется, глаза мои не видели этого человека. (Обращаясь к Дурнопечину и сильно убеждающим тоном.) Вы, дяденька, по крайней мере вспомните то, что есть старики, которые, что называется, доживают последние минуты, и те… ну, обыкновенно думают, как бы заблаговременно распорядиться, чтобы память их могли помянуть настоящим образом… Я вот только говорить вам не смею… Ну, да, впрочем, кого любишь, так говорить можно прямо: человек вы холостой, одинокий, – подумали ли вы, отец мой, о духовной… Этого дела всякому человеку никогда откладывать не следует.

Дурнопечин (с горькой улыбкой). Так, по-твоему, мне пора уж подумать и о духовной?

Настасья Кириловна. Я, дяденька, не к этому говорю. Конечно, вам не последний еще пришел конец; но ведь, отец мой, этакое важное дело надобно делать, ах! в каком здравом рассудке.

Дурнопечин. В здравом рассудке! Да, конечно!.. А у меня уж скоро совсем его не будет… Спасибо, хоть правду говоришь.

Настасья Кириловна. Всегда, дяденька, говорю правду, такой уж глупой характер… Вот хотя бы и про себя – не могу перед вами скрыть: бедность, дяденька, совсем меня погубила – Алексей Яковлич ничего не дает мне на семейство: чайку, дяденька, по три месяца в глаза не видим, только в гостях где-нибудь и полакомимся, а дома, не поверите, все сидим на простых щах… Не осчастливите ли, благодетель мой, не пожалуете ли чего-нибудь по дарственной или хоть по духовной!.. Человек вы холостой. У вас все прахом пройдет… Ваничка! Что это ты сидишь – умоляй дедушку благодетельствовать тебя!

Ваничка встает.

Дурнопечин (махая им рукой). Ну, хорошо… ладно… я сделаю, только ступайте, уйдите туда, в гостиную.

Настасья Кириловна (струсив). Дядюшка! Да вы не осердились ли?

Дурнопечин. Нет, уйдите только поскорее.

Ваничка. Пойдемте, маменька! Дедушка, может, соснуть хочет!

Настасья Кириловна (робко). Пойдем!

Явление VII

Дурнопечин (протягиваясь на диване, на котором сидел). Все кончено теперь! Все это видят и знают; а я, глупец, думал еще жить, думал жениться, послужил бы даже, а вот теперь женись и служи, особенно при таком сердцебиении. (Хватая себя за бок.) Пожалуй, и сейчас лопнет артерия. (Кричит с испугом.) Никита! Никита!.. Где ты, злодей этакой!.. Поди сюда.

С противоположных сторон вбегают Никита и Настасья Кириловна с Ваничкой.

(Продолжая кричать.) Доктора мне и священника!.. Умираю!.. Умираю!

Никита (немного уже и испуганный). Ах ты, царь небесный, что это за барин такой! (Обращаясь к Настасье Кириловне и Ваничке.) Поглядите за ним маненичко, а я побегу. (Поспешно уходит.) Настасья Кириловна и Ваничка приближаются к Дурнопечину.

Дурнопечин (все более и более ослабевающим голосом). Умираю… умираю! Боже, очисти грехи мои и помилуй меня!.. (Затем бормочет какие-то совсем несвязные слова и наконец закрывает совсем глаза.)

Настасья Кириловиа и Ваничка смотрят на него с испугом.

Занавес падает.

Действие второе

Зала в доме Канорич.

Явление I

Надежда Ивановна выходит, задумавшись. Михайло Иваныч идет за ней молодцом и курит.

Михайло Иваныч. Ну так как же?.. У вас с ним и того!

Надежда Ивановна (в раздумье). Да!

Михайло Иваныч. Экая ракалия – скажите пожалуйста! Нет, барин, шалишь… Не на того напал. Михайло Иванов сам из обожженных кирпичей… Ух, как я этих-то господ умею учить!.. Как, например, их мошеннические физиономии умею встряхивать! чудо! Без бани жарко у меня будет.

Надежда Ивановна. Не кляни его, Мишель: он не виноват!

Михайло Иваныч. Прах его побери: виноват он тут или нет! Я не приказная строка, вины разбирать; а по-нашему, если он благородный человек, так фокусы выкидывать нечего, а поступай начистоту.

Надежда Ивановна. Он любил меня! Ах, если б ты только знал, как он любил меня… Если бы ты видел, сколько прекрасной души в этом человеке!

Михайло Иваныч. Ну, а теперь что же? Теперь-то куда душа у него девалась? На Нижегородскую, что ли, прекрасная душа его уехала?

Надежда Ивановна. Теперь он совсем переменился: его узнать нельзя.

Михайло Иваныч. Эге, любезнейшая! В том-то и штука, как он смел перемениться! Знаем мы эти дела: шамшурку где-нибудь завел, так и тянет в другую сторону. Врет, мой милый, отобьем! Слава богу, у Михаила Иванова никто еще от рук не отбивался: так пугну, что портрет мой спишет да каждый день и будет ему кланяться, чтобы помиловал. Ох, какой ведь я крутой человек на этих господ: трудно, больно трудно со мной справляться! У Михаилы Иванова вот какой характер: как где увидит он этого щелкопера, так руки и чешутся, чтобы дать барину урок, да такой урок, чтобы до новых веников не забыл. Эх, сестренка! не знаешь ты своего братишку, – огневой я человек!

Надежда Ивановна. Мишель, у меня к тебе одна просьба: не брани его так, не проклинай и прости… Ты посмотри на него, как он грустен и печален.

Михайло Иваныч. Ах вы, бабы! Вам бы все сентиментальничать, а дела вы настоящего не понимаете. Ты в него влюбилась, да и замуж тебе хочется, ну, так и женись, каналья, когда случай есть.

Надежда Ивановна. Но если он, братец, любит другую, если он изменил мне в своих чувствах?

Михайло Иваныч. Тю-тю-тю! Изменил в чувствах, любит другую! Скажите пожалуйста, какие сентиментальности! Мало чего нет, да на деле выходит, чтобы женился, так и женись.

Надежда Ивановна. Не будь так жесток, Мишель! Но только сходи к нему ж расскажи ему будто так историю, что одного человека любила одна девушка и в продолжение десяти лет только об нем и думала.

Михайло Иваныч. То есть это ты об нем десять лет думала? А курчавый капитан – это какого сорта птица, а?

Надежда Ивановна (покраснев). Это была, братец, ошибка, заблуждение.

Михаиле Иваныч. Скажите пожалуйста, этот господин вот – ошибка, курчавый капитан – заблуждение. Ну, а исправнический учитель тоже заблуждение?

Надежда Ивановна. Ах нет, братец, тут была совершенная клевета! Мы были только дружны и больше ничего. Но оставим это… Ты скажи ему, что эта девушка, может быть, в гроб сойдет от любви к нему, и замечай, что в это время с ним будет: побледнеет ли он, встревожится ли? А после все мне и расскажешь.

Михайло Иваныч. Нет, я совсем буду не так с ним говорить и стану наблюдать его совершенно другим манером. – Я приду, поклонюсь, конечно, и следующую к нему речь поведу: «Не угодно ли вам, скажу, милостивый государь, видеть этот кулак, то есть мой кулак! В нем, я вам доложу, ровно десять фунтов; теперь, изволите видеть, он для вас совершенно безвреден и таковым же останется и на будущее время в таком только случае, когда вы женитесь на такой-то девице – и наименую, конечно, тебя; но если же нет! Если не так!., то извините меня: эти десять фунтов принуждены будут пересчитать ваши ребра и добраться, может быть, еще кой до чего… и до физиономии». Тут уж я и буду наблюдать: побледнеет он или нет. Струсит, – наша взяла, заартачится, – десять фунтов в ход пустим!

Надежда Ивановна (взяв стремительно брата за руку). О, бога ради, брат, что ты говоришь… заклинаю тебя нашею любовью: не делай этого, не убивай его, не обагряй своих рук в его крови!

Михайло Иваныч. Ох вы, женщины: слабый вы сосуд!.. Но, впрочем, изволь… для тебя на первый раз колотить не стану, а покуда словесно ему объясню дело, но только, знаешь, попонятнее, повразумительнее.