Поводырь в опале - Андрей Дай

Княжна сделала знак замолчать. Мимо, особо не торопясь, проходили какие-то господа и дамы, не преминувшие остановиться подле хозяйки и похвалить святочный прием.

— Ты ведь так и не был представлен Императрице Марии Александровне, — продолжила Елена Павловна, когда навязчивые гости отправились, наконец, в сад. — А она ведь спрашивала о тебе. Императрица — много умнее чем может показаться. И она ничуть не поверила этому Ольденбургскому. Петр Георгиевич замечательно умеет заботиться о детях и юношах, но его вмешательство в это дело было совершенно излишним. И даже поставило его в несколько двусмысленное положение. На самый главный вопрос Государя, кузен так и не нашелся чем ответить…

— Что же это за вопрос, Ваше Высочество?

— Ах, Герман-Герман. Ты так вырос, возмужал. Стал настоящим начальником там у себя в диком краю! И все же остался тем же любопытным и невоздержанным мальчишкой… Конечно же Государя занимает тоже самое, что и весь остальной свет — как же стало известно о болезни цесаревича? И не смей пытаться меня обмануть! Я знаю — не все можно доверить бумаге. Но это не значит, что я должна верить всему этому туману, что ты там напустил. Ну же?

Я ждал этого вопроса каждую минуту, с тех пор как Александр Второй, в присутствии трех или четырех сотен столичных чиновников, уливаясь слезами от волнения, вручил мне Владимира, и объявил спасителем цесаревича. Ждал, и приготовил даже несколько ответов. Так что тогда следовало лишь выбрать нужный.

— Только не нужно все валить на многострадальных духов, — поморщилась княгиня, по-своему истолковав мое замешательство. — Ты же знаешь, я не разделяю новомодное увлечение света этими спиритическими эквилибризами…

И точно. Столица по-настоящему заболела мистическими учениями. У меня на комоде валялось с полдюжины приглашений поучаствовать в сеансах вызова духов.

— Елена Павловна, — укоризненно взглянул я на княгиню. — Какие уж тут духи… Только…

— Пойдем, присядем, — легким наклоном головы поприветствовав очередного гостя, потянула она меня в зеленую гостиную.

Огромная зала была заставлена кадушками с живыми растениями. Некоторые из них достигали трех, или даже четырех метров в высоту. Другие, вьющиеся — оплетали специально сделанные из деревянных прутиков ширмы. Обитые зеленым атласом диванчики и кресла совершенно терялись в этом буйстве жизни.

— Ну-ну, Герман. Не сомневайся. Я смогу сохранить твой секрет, — хищно прищурившись, заявила хозяйка дворца, устроившись на кушетке среди тропической листвы.

— О, ничего секретного, Ваше Высочество, — я дождался нужного жеста и сел на банкетку рядом. — Однако я бы не хотел, чтобы эти сведения становились жертвой досужих языков. Во всяком случае — не сейчас.

— Уж не затеял ли ты, mon ami, тайное общество? Надеюсь, ты не намеревался каким-либо образом вредить моей семье?

— Что вы, мадам. Отнюдь. Мы желали бы лишь все силы приложить к переменам в Отечестве. Дать землю крестьянам, которую у них украли ретрограды. Пусть в Сибири, но столько, сколько они смогут обработать. Построить заводы и фабрики. Открыть новые торговые маршруты и дороги. В том числе — железные. Наполнить страну деньгами. Показать смекалистым купцам, что в развитие страны выгодно вкладывать капиталы. Помочь инженерам выдумать самое современное, самое лучшее оружие…

— Да-да. Конечно, Герман. Это все чудесно. Но зачем же тайно и, причем тут бедный больной Никса?

— Я и не говорил, что тайно. Такие дела трудно скрыть… Просто… Как говорит друг Николая Александровича, князь Вово — нынче не модно печься о благе Родины. Сейчас все озабочены набиванием собственной мошны… А цесаревич… С ним мы связываем надежды на то, что нам не придется больше скрывать свои намерения. Что программа развития страны получит когда-нибудь Высочайшее одобрение.

— И все-таки, все-таки я не соображу, как же это связано со скрытой болезнью наследника.

— У нас есть люди, умеющие как-то по-особенному слышать общедоступные известия. Что-то из одной газеты, что-то из столичных слухов или из болтовни двух неумных фавориток. Кто-то кому-то что-то высказал, не подумав. Мозаика постепенно заполняется нужными камешками. И вот уже перед нами отчетливая картина… Так вот. Эти люди смогли мне доказать, что Его Императорское Высочество серьезно болен, и что поездка по Европе может стать для него непосильным испытанием. Один… господин, отличнейший, просто превосходный врач, даже поставил Никсе, никогда цесаревича не видя вблизи, диагноз. Нужно было немедленно что-то делать. Пришлось изобрести несуществующий заговор.

— Не слишком-то мне верится в этих чудесных господ, умеющих видеть невидимое, — после минутного раздумья, честно призналась Елена Павловна. — Мнится мне, что у тебя есть кто-то при дворе… Кто-то из лейб-медиков, не смевший затеять этакое-то дело… Хотя и он, вряд ли бы смог… Нет-нет. Я положительно теряюсь в догадках… Если только… О, да! Это все объясняет! Скажи, Герман!? Скажи, цесаревич знает об этом твоем обществе всероссийских попечителей?

— Не могу утверждать со всей определенностью, мадам. Но подозреваю, что да!

— Вот-вот! Mon ami, Герман. Не думал ли ты, что заботу о своем здоровье мог проявить сам Никса? Я всегда говорила, что маленький Николай — хитрый и расчетливый юноша. И ни один человек во всем свете, не сможет со всей определенностью сказать — что же у нашего наследника на уме.

— Поразительно! Сударыня! Мне такое и в голову бы не пришло!

Пришло, и даже уже нечто подобное «ушло» в сторону Мезенцева. Но чем больше людей станут думать, как княжна, тем меньше дурацких вопросов мне зададут. Ничего не имею против того, чтоб вместо меня был вынужден отбиваться от любопытства обывателей Николай Александрович Романов. Тем более что ему это сделать не в пример легче. Послал всех куда подальше открытым текстом, да и все. А родителям и братьям с сестрами — сказал, что знать ничего не знаю, и ведать не ведаю. Доказательств-то нет! Кроме моих четырех писем и одного жандармского рапорта, в которых цесаревич упоминается только, как потерпевший.

— Будь, пожалуйста, осторожнее, Герман, — сменила гнев на милость княжна. — Не то тебя втянут, прикрываясь возвышенными словами о долге перед Отчизной, во что-нибудь нехорошее. Дурные люди непременно постараются воспользоваться вашими чистыми помыслами, дабы обделать свои делишки… Впрочем… Пользуйся, милый, благосклонностью Государя и Государыни. И не смей быть стеснительным и думать будто бы это неловко! Многие-многие люди, с гораздо более низменными целями, ею пользуются… И не бойся использовать мое к тебе расположение. Поверь, Герман, впервые за последние три года, я почувствовала себя действительно нужной и… живой.

Княгиня остановила бесшумной тенью проходившего мимо лакея с серебряным plateau полным бокалов с шампанским. Подхватила один, и мне пришлось последовать ее примеру.

— Представляется мне, уж не вам, Ваше Высочество, жаловаться на скуку, — осторожно начал возражать я, отхлебнув французской кислятины. — Все эти неисчислимые благотворительные общества, консерватория, вольное экономическое общество…

— Ах, Герман, Герман, — отмахнулась женщина. — Это, право, такая суета. Знал бы ты, какой восторг испытываешь, когда деяниями своими можешь действительно изменить жизнь всей страны! Эти несколько месяцев в конце шестидесятого года, когда мы с Эзопом и Машей ежедневно посещали Александра…

Елена Павловна умолкла на полуслове и поспешила обмакнуть губы в напиток. Можно подумать, история, как они с Императрицей и Великим Князем Константином Николаевичем, по прозвищу Эзоп, уговорили, или даже заставили колеблющегося царя подписать-таки Манифест об отмене крепостного права, давно не стала общеизвестной.

И как я мог забыть о такой дате тогда, на Сибирском тракте! Девятнадцатое февраля 1861 года! День признания русских крестьян людьми. День, после которого их больше нельзя было продать, как вещь.

Я смотрел тогда в затуманенные воспоминаниями глаза Елены Павловны, и думал, что во вдове, жене брата императора Николая Первого, Михаила, увядала Великая Императрица. С ее энергией, образованностью и целеустремленностью, попади она на трон Империи, История могла сложиться совершенно иначе. Да и как союзник и проводник в лабиринте столичных интриг, она была настоящей находкой и подарком Провидения.

— Но ты, кажется, был озабочен чем-то другим? Что же еще стряслось?

Охотно поделился своими затруднениями. Она попросила уточнить, попутно похвалив студента Петербургской консерватории, старшего сына генерала Чайковского, Петра. Оговорившись, правда, что «эти эфебофилические наклонности сужают круг общения этого молодого и, несомненно, талантливого человека». И намекнула, заодно — «кстати, тот самый Вово так же замечался в компании известных своей склонностью к содомскому греху господ». А выслушав краткую характеристику красноярского купца и его прожекта, немедленно предложила организовать тому доклад в Императорском Вольном Экономическом обществе.