Смерть русского помещика - Сергей Борисов

— Убийца он! — воскликнул я.

— Вы, как всегда, торопитесь с выводами, Уотсон, — невозмутимо заметил Холмс. — При внешней цельности, логичности нарисованная мною картина не выдерживает никакой критики. Вспомните: Иван, говоря об убийстве, прежде всего решал идею в принципе, идею права на убийство, идею целесообразности уничтожения зла, которое олицетворяет для него Федор Павлович Карамазов, его отец. Конечно, мы понимаем, что разговором у калитки Иван не только наводил Смердякова на мысль, но впрямую подталкивал того к убийству Карамазова-старшего, хотя, надо отметить, и не говорил прямо: «Пойди и убей!» Но именно этот приказ звучит в подтексте его слов. А потому Иван, если согласиться с тем, что убил Смердяков, является истинным виновником преступления. Но Смердяков не убивал. Возникает вопрос: «Мог ли убить Иван?» Действительно, мог ли он перейти, так сказать, от слов к делу? Выше я уже ответил на этот вопрос, и ответил положительно. Но ответ мой опирался исключительно на географию и время, я имею в виду отъезд Ивана в Чермашню, и никоим образом не затрагивал психологический аспект. Не забывайте, Иван человек трезвомыслящий, лихорадочное возбуждение, которое в конце концов приводит его к безумию, настигает старшего из братьев уже после смерти отца. Мог ли такой человек поднять брошенный Дмитрием пестик и хладнокровно размозжить череп родному отцу? Мог ли, понимая, что если ему не удастся ввести в заблуждение следствие, то двадцать лет каторги ему обеспечено? Сомнительно, Уотсон, сомнительно! Не мне вам говорить, какой глубины пропасть разделяет слово и поступок. К тому же, опираясь на собственный опыт в расследовании преступлений, должен заметить, что человек, без конца рассуждающий об убийстве, как правило, никого не убивает; напротив, человек, планирующий убийство, не говорит о нем на каждом углу — он не может не понимать, что в таком случае подозрения падут прежде всего на него самого. Это, кстати, подтверждает тот факт, что чиновник Перхотин, расследующий убийство, сразу же главным подозреваемым делает Дмитрия, который был весьма несдержан в изъявлении своих чувств к отцу. Но угрозы Дмитрия, как и теоретические рассуждения Ивана, не свидетельствуют об их вине, как раз наоборот, они доказывают их невиновность. И последнее. Вспомните, Уотсон, действия Ивана после возвращения в Ско-то-при-го-ньевск. Черт побери! — не выдержал Холмс. — Названия городов у русских так же труднопроизносимы, как их фамилии. Однако я отвлекся… Итак, вспомните действия Ивана, подчеркиваю, действия, а не слова, в правдивости которых при желании можно усомниться. Его визиты к Катерине Ивановне, первый и второй приход к Смердякову, короткий разговор с Алешей — все это доказывает, что он не только не убивал отца, но убежден, что убил Дмитрий. Помимо прочего, и авторский голос Достоевского уверяет нас в этом. А теперь резюме: как и Смердяков, Иван мысленно убивал отца, и не раз, но Иван невиновен, хотя, поверив лакею, приходит к осознанию своей вины и перед отцом, и, в большей степени, перед безвинно арестованным Дмитрием; как результат, железный характер Ивана ломается, и рассудок его погружается во мрак помешательства. «Прощайте, прежний смелый человек!» — вот последние слова Смердякова, адресуемые Ивану.

Холмс замолчал. Меня колотил озноб. Я сказал, запинаясь:

— Но тогда… Но это невозможно! Вы отдаете себе отчет в этом?!

— Почему? — Шерлок Холмс коротко взглянул на меня и тут же отвел глаза. — Помилуйте, Уотсон, почему вы так уверены в невиновности Алеши?

— Алеша — средоточие всего лучшего, что есть в людях. — Я был так возмущен диким, кошмарным предположением Холмса, хуже того, его уверенностью и его спокойствием, что не посчитал нужным скрывать своего отношения к его словам. — Я, как и вы, Холмс, принадлежу к английской церкви, а потому мне чуждо учение гуманного православия, противостоящее закостенелости православия официального, однако младший Карамазов как носитель этого учения мне импонирует. Более того, многое, что говорит Алеша, созвучно моим мыслям и убеждениям. Какой верой, каким сознанием собственной правоты проникнуты его слова у камня в эпилоге романа! Сколько доброты в его призыве к сгрудившимся вокруг него мальчикам? Какая кротость!

— И этой кротостью, этим смирением, — перебил меня Холмс, — продиктован его возглас: «Расстрелять!»

Я ошеломленно смотрел на Холмса и чувствовал, что задыхаюсь.

— Не забывайте об этом крике души, — продолжал Шерлок Холмс. — Когда Иван поведал младшему брату историю о мальчике, затравленном собаками, тот ни секунды не колебался в определении наказания, отбросив в сторону свои религиозные воззрения.

— Любой на его месте сказал бы то же самое! — убежденно заявил я.

— Не думаю.

— Вы циник, Холмс.

— Я реалист, Уотсон. Алеша в вашем представлении человек, по сути, являющийся идеалом. И вы не желаете разрушать сложившийся образ, не желаете видеть в нем, в его поведении и словах каких бы то ни было изъянов. Но их вижу я. И допускаю, что, произнеся свой приговор, Алеша показал на мгновение свое истинное лицо, скрытое до поры под маской благочестия. Прав Алеша, правы вы, что поступок неведомого помещика заслуживает самой суровой кары. Но дело не в этом, Алеша мог — понимаете, Уотсон, мог! — вынести приговор человеку, даже если того правильнее назвать зверем.

Дорогой Уотсон, я убежден, что зло и добро равно существуют в человеке, находясь в постоянной непримиримой борьбе. И Алеша не исключение. Пока рядом был отец Зосима, в душе Алеши брало верх добро. Но почему не допустить, что слова Ивана о ненужности, вредности существования злых и порочных людей возымели на Алешу столь же разрушительное действие, что и на Смердякова? Почему не предположить, что, впитав в себя слова старшего брата, Алеша сделал тот шаг, разделяющий замысел и его исполнение, на который был не способен Иван? Вспомните, что пишет Достоевский о чувствах Алеши в ночь после смерти старца: «Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его — и уже на всю жизнь и на веки веков». Не тогда ли, у гроба иеромонаха, единственного, кто в представлении Алеши воплощал добро и свет, принимает Карамазов-младший решение расквитаться с отцом за то зло, что он причинил людям.

Холмс опустил свою худую руку на гриф скрипки и тонкими, нервными пальцами принялся пощипывать струны.

— В случае смерти отца, — сказал Холмс, помолчав, — Алеша становился обладателем целого состояния. Нужны ли ему деньги? А почему — нет? Эти деньги он сможет потратить на претворение в жизнь заповедей отца Зосимы, например, заняться воспитанием и оплатить учебу того же Илюшеньки, семья которого влачит полунищенское существование, Коли Красоткина, Смурова, тех мальчиков, в которых он, да и Достоевский, видит будущее России. Так что, Уотсон, отдавая должное Алеше, надо признать, что он имел основания желать смерти своему отцу!

Где он находился в ту ночь, мы не знаем. А что, если в саду отца? Как и все, он знал об угрозах Дмитрия. Хотел ли он остановить брата? Вряд ли. Скорее, он хотел стать свидетелем свершения акта возмездия, как ему, по-видимому, представлялось убийство отца. Итак, Алеша в саду. Он видит Дмитрия, стоящего под окном с пестиком в руках. Появляется Григорий и падает наземь, сраженный ударом. Дмитрий бросает пестик и сломя голову бежит прочь. Алеша в растерянности. Очевидно, что он не собирался убивать отца, надеясь, что Божья кара придет от руки среднего брата, но с бегством Дмитрия он становится перед выбором: стать самому орудием Божиим или оставить зло торжествующим. Он выбирает первое, к тому же он в относительной безопасности — Григорий жив и покажет на Дмитрия. Алеша убивает отца, который, конечно же, открывает младшему сыну дверь, потому что если и доверяет кому-нибудь помимо Смердякова, то только Алеше. Затем Алеша оставляет на тропинке окровавленный пестик и исчезает в темноте. Убийство совершено. Подозрения, как и предполагал Алеша, падают на Дмитрия. К чему же мы приходим? Алеша становится богатым, очень богатым человеком: Дмитрий лишается права на наследство, потому что арестован и осужден, доля Ивана тоже переходит Алеше, поскольку сумасшедшие, как вам, Уотсон, конечно, известно, лишаются права наследования — все 120 000 рублей достаются младшему из братьев! Жаль ли ему Ивана и Дмитрия? Едва ли. Если вдуматься, они вполне подпадают под категорию «ненужных, вредных» людей. Почему, вынеся приговор «Расстрелять!», Алеша должен быть менее принципиален по отношению к своим братьям, которые если и лучше негодяя, обрекшего на ужасную смерть несчастного ребенка, то ненамного, являясь, по сути, людьми никчемными, суетными, лишенными цели и веры. Нет, ему не жаль их. А если поступки в месяцы, последовавшие за убийством, не более чем стремление отвести от себя возможные подозрения? Впрочем, причин для волнения у него нет. Вот как описывает его автор: «…он сбросил подрясник и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы. Все это очень его скрасило, и смотрел он совсем красавчиком. Миловидное лицо его имело всегда веселый вид, но веселость эта была какая-то тихая и спокойная». Завидное спокойствие, не правда ли, Уотсон? Обратите внимание, поворот событий избавил его от лжи и от связанных с ней угрызений совести: он искренен, уверяя всех, что Дмитрий невиновен.