Днем и ночью хорошая погода (сборник) - Франсуаза Саган

Фридрих: Ты хочешь сказать, после моей смерти? Нет, ты что, и правда сошел с ума? Ты что, решил, будто я собираюсь умереть из-за этой Адели или из-за кого там еще? Я? Да никогда! Не хочу я умирать ни на войне, ни под какими-то там знаменами, ни за Бога, ни за честь, ни за что! Я хочу жить, жить, Венцеслав!

Венцеслав (в изумлении): Как это ты ни за что не хочешь умирать? Что это значит? А если нашему полку пришлось бы сражаться?

Фридрих: Я сдался бы.

Венцеслав: А если кто-нибудь стал бы целовать твою жену?

Фридрих: Я отвел бы взгляд.

Венцеслав: А если бы тебя оскорбили?

Фридрих: Я бы не услышал или сам извинился бы.

Венцеслав молчит, потрясенный.

Ну да! Ну да! В этом еще одно мое отличие от тебя и от остальных весельчаков нашего полка. Я не только простоват, но еще и трусоват. Я трус, настоящий трус! Сам подумай, Венцеслав! Вспомни: сколько ты меня знаешь, видел ты меня хоть раз на скачках? У меня всегда спокойные лошади, учтивые манеры и средненькие любовницы. Вот такой я, Фридрих фон Комбург. Я люблю жизнь. И я боюсь смерти, боюсь умереть, боюсь быть раненным, боюсь, что мне будет больно. И еще я боюсь, что у меня отнимут этот малюсенький кусочек времени, который мне дано провести здесь, на земле. Моя жизнь — это все, что у меня есть, и я дорожу ею, держусь за нее изо всех сил, и так было всегда, представь себе. Еще совсем маленьким я уже был трусишкой. О-хо-хо! Как трудно трусу скрывать, что он — трус. Особенно если он здоров и не слишком хитер! О-хо-хо! Мне пришлось немало потрудиться, изобретая оправдания собственной трусости!

Венцеслав (оторопело): А ведь и точно, все, что ты говоришь, — правда. Ни одной дуэли, ни одной драки, ни сломанной руки — ничего! Невероятно! Ты, Фридрих, трус? А я-то всегда считал, что ты слишком простодушен, чтобы проявлять воинственность! А твои родители? Что они думают обо всем этом? Твой отец?

Фридрих: Да они ничего не знают! Мне не хватило смелости, чтобы признаться им в ее отсутствии! Шутишь! Тут надо было бы быть настоящим смельчаком!

Венцеслав: Ты совсем сбил меня с толку. Ты что, смеешься? Не может быть… Слушай, а если я тебя ударю? Ты что, никак не ответишь?

Фридрих: Нет. Попробуй!

Венцеслав (недоверчиво): Можно?

Фридрих (подставляя щеку): Давай!

Венцеслав замахивается, потом опускает руку.

Ну давай же! Не стесняйся!

Венцеслав: Нет… Я… я не… Мне это унизительно. Да и в любом случае, трус ты или нет, к чему ломать себе над этим голову, теперь-то, когда ты одной ногой в могиле, а?

Фридрих (побледнев): Что же делать? Бежать?

Венцеслав: Бежать? Куда? Ты же будешь обесчещен! А значит, лишишься наследства! Куда тебе тогда деваться? На что жить? Ты знаешь, что это такое, когда нет денег? А всеобщее презрение? А одиночество?

Фридрих: Ты прав. Это ужасно: бесчестье, разорение, нет, я не смогу! Это слишком тяжело!.. Господи, но неужели никто не может помешать этому человеку убить меня? Совсем никто? Подумай!

Венцеслав: Повлиять на барона? Нет! Свою жену он ни во что не ставит, любовницы у него нет, вернее, их у него целых три, и он путает часы свиданий с ними, будто цветы в вазе. Кажется, у него где-то есть сестра… Да-да-да. У него есть сестра, которую он, кажется, очень любит. В Баден-Бадене, старая дева. Она живет в деревне, только в деревне, в окружении одних лошадей. Говорят, ее только и видят, когда она вскакивает в седло или соскакивает с него! Незамужняя и одинокая. Боюсь, она совсем не в твоем вкусе!

Фридрих: Она не замужем? Ты уверен?

Венцеслав: Она с десяток раз была помолвлена. Она же богачка, бог мой! И все эти женихи, охотники за приданым, получили отставку, только это, естественно, между нами. Она всех их нашла недостаточно мужественными!

Фридрих: Ну, в некотором отношении мужественности мне не занимать, ты же знаешь. Вся моя храбрость сосредоточена в одном месте — между ног. Только вот воображение у меня слишком сильное, а сердце слабое…

Венцеслав: Знаю. Благодаря этому ты нас всех и обставил! Разве могли мы представить себе, что ты способен утомить целый бордель и при этом спасовать перед дулом ружья? А что до этой женщины, то ей нужны рыцари, всадники, крестоносцы, кто там еще?

Фридрих: Как ее имя?

Венцеслав: Ее зовут Анаэ фон Бельдт, княгиня фон Вайбург. Десять тысяч гектаров земли в Силезии, тысяча в Пруссии, сто в Вене! Нет, ну скажи, как ты себя представляешь в роли помещика-землевладельца? Ты не пожалеешь, бедный мой? Только представь себе?

Фридрих стоит, упершись лбом в стекло. За шторами занимается заря.

Фридрих: Чего мне никак не представить себе, Венцеслав, так это вот этого солнца, которое будет сверкать над землей, когда меня на ней не будет! Не представить себе всех этих женщин, все эти постели, эти зимние, летние дни, каштаны, кроличье рагу, прохладное белое вино, мои сигары, моих собак, мои шелковые рубашки, моего вороного коня, друзей и все это — без меня!.. Ах нет! Это столь несправедливо, что так и хочется выброситься из окна! Скажи, мы на каком этаже? На втором?

Венцеслав: Да. А что?

Фридрих: В калек не стреляют. (Выбрасывается из окна. Слышится грохот.)

Венцеслав (кричит): Да ты с ума сошел! Совсем рехнулся! Фридрих! Ты же мог сломать ногу! Что ты наделал? Ты же мог… (Выбегает на лестницу, бормоча.) Ведь ты и правда мог сломать ногу. Он же мог на самом деле ногу сломать! Фридрих!..

Сцена 3

Большая кровать из первой сцены и две маленькие кровати из второй, выхваченные из темноты светом юпитеров, исчезают. Занавес поднимается, открывая большую гостиную при свете дня. Это гостиная Анаэ, сестры Корнелиуса. Гостиная оформлена в средневековом стиле: пол, выложенный каменными плитами, на стенах хлысты, ружья, множество охотничьих трофеев. Головы медведей, кабанов, волков, лис и т. п., все выглядит крайне дико. Анаэ, энергичная, воинственная, сидит боком за неким подобием письменного стола, вытянув перед собой ноги в высоких сапогах и углубившись в изучение каких-то бумаг. Позади нее безмолвной каменной глыбой возвышается доезжачий Ганс Альберт. Анаэ ворчит.

Анаэ: Рог им в бок! (Стучит кулаком по столу.) Что же это такое? Эти арендаторы насмехаются надо мной, что ли? Гроссберг — три тысячи фунтов зерна! Сколько мы получили из Гроссберга в прошлом году?

Ганс Альберт: Нет… Нет-нет, ваша милость. В Гроссберге у нас было пятнадцать тысяч фунтов.

Анаэ: Что — «нет»? Что — «пятнадцать тысяч фунтов»?

Ганс Альберт: Нет, ваша милость, ваши арендаторы над вами не насмехаются, и у нас было в Гроссберге пятнадцать тысяч фунтов зерна.

Анаэ: Что у тебя за манера отвечать?! Тогда почему ты говоришь, что они надо мной не насмехаются? В пять раз меньше зерна, чем в прошлом году?

Ганс Альберт: Ваша милость должна помнить, что она устроила скачки с препятствиями на пашнях в окрестностях Гроссберга. Несколько гектаров пахотных земель…

Анаэ: Рог им в бок! Я же совершенно забыла об этом и подозревала этих бедняг! Удвой им зимнюю порцию водки, Ганс Альберт. Ну хорошо! Что там у нас еще? Господи, как меня нервируют все эти цифры! С каким удовольствием я отдала бы это все моему братцу, когда он заявится сюда со своим пробочником в кружевах — прекрасной Аделью.

Ганс Альберт: Да. Да, ваша милость.

Анаэ: Двойное «да». Первое означает, что брат должен заняться моими делами. Второе — что моя невестка и правда похожа на пробочник?

Ганс Альберт: Разве я мог бы себе такое позволить!

Анаэ: Ха! Ха! Ха! Бедняга Корнелиус!

Снаружи слышится звонок.

Кто это звонит? А, должно быть, это пастор! Пес его дери! Опять будет клянчить на витраж для своего святого Варнавы! А мне на его святого Варнаву начхать! Он уже три года про него твердит! Ганс Альберт, все-таки впустите его, на улице минус пять.

Ганс Альберт идет открыть дверь пастору, который вбегает в крайнем возбуждении и низко кланяется Анаэ.

Пастор: Любезная фройляйн Анаэ! Ваша милость! Мне настоятельно требуется переговорить с вами. А посему я взял на себя такую вольность и без предупреждения явился раньше, чем обычно. Речь идет о деле чрезвычайной важности.

Анаэ: Знаю. Я все прекрасно знаю, господин пастор, но не умею делать два дела одновременно. Мне очень жаль.