Край, где Кончается радуга - Николай Полунин

Тоска, подумал Вест. Нехорошо, аи, как нехорошо, что я до сих пор ничего не понимаю…

Любые, в общем, версии критики не выдерживают. Но либо они, либо это проделки кошмарненьких Пришельцев, верующих людей, по чисто гастрономическим побуждениям… “Лагерь это, – подумал Вест. – Лагерь для перемещенных лиц, а Ткач обрабатывает новичка. Плохо, кстати, обрабатывает, не прививает нравов и обычаев”.

– Слушай, Ткач, – сказал Вест и замолчал. Ох, до чего же не хочется. Хочется выждать обещанные пять суток. Теперь – меньше.

– Слушай, Ткач, – повторил он, – я, пожалуй, пойду.

– Кто тебя держит? Иди. Иди. Иди. Через… эй, эй, постой, эй, куда? Я тебя счас!..

– Твоя очередь не рыпаться, Ткач. – Он показал пистолет. – Ты слишком крепко спишь, Ткач.

Здание фабрики было сложено из серого и розового кирпича вперемешку, и издали казалось пятнистым. Местами кладка выкрошилась, а повыбитые стеклоблоки, по всей вероятности, заменявшие окна, как пломбой, заделаны цементом. Под плоской крышей лепились птичьи гнезда, все до одного брошенные, но стены и фундамент под ними еще белели старыми потеками. Кроме того здесь был грохот, ритмичный, слышимый издалека, и Вест еще перед полуразобранным мостом через сухое русло понял, что это он доносился, пока они с Ткачом шли до странности одинаковыми улицами.

– Это, значит, фабрика?

– Ага, фабрика.

Вест мельком глянул на Ткача. Тот насупился, время от времени сплевывая. Не нравилось ему.

– А вот там что?

– Где?

– А вон.

– Склады там.

Понятненько. Склады. Чего склады? Сырья, надо думать, или продукции. Продукции чего? Надо думать, фабрики. Фабрики какой? Джутовой, поскольку так называется весь квартал. Опять же, чего квартал? Надо думать, города… Паршивец Ткач, слова из него не вытянешь!

Ткач снова сплюнул – и слюна у него была синяя. Вест отвернулся, его замутило.

– Ну, не передумал? – спросил Ткач. – Пойдем лучше домой, а? Пойдем, чего ты как…

Он не только насупился, Ткач. Он стал тише, присмирел, уже не орал, и вздыхал, и канючил вернуть пистолет, он. де. казенный, стребуют потом. Вест не спрашивал, чей казенный, и кто стребует. Он изо всех сил искал и не находил знакомое, виденное раньше, к чему можно было бы примериться. Все было обыденным и все – невероятным. Дома, похожие на разбросанные спичечные коробки, горы – далеко, судя по солнцу, на севере. Не те горы. Огромные, на полпанорамы, тысяч десять – двенадцать – где такие есть? Пыль была желтая и теплая от желтого солнца на голубом небе, и редкие кустики по обочине что-то там напоминали, но горы-то, горы…

– Нет, Пятьдесят четвертый, или как тебя, я не передумал. И между прочим, тебя не звали, ты сам увязался. Так что не ной и веди к воротам. Где здесь ворота?

Еще вначале Вест поразился безлюдью и спросил Ткача. Ткач ответил непонятно: до гудка час, а то поболе. Разъяснил: все, мол, на фабрике. Хорошо, сказал Вест, веди на фабрику. Ткач опять заплевался и забожился, что погибель эта верная, и туда не можно. А куда можно? А никуда неможно, ни-куда, понял, чучело ты лесное, слушай, когда тебе говорят, ежели сам тупой, а ты и есть тупой, ежели ничего не усвоил, а про “гадюк” тебе ведомо? – а, то-то, что не ведомо, не можешь ты этого знать, а ежели не знаешь… Вест про гадюк знал, хотя, видимо, не про тех, и пришлось снова показать пистолет. Ткач скис и поплелся вперед.

В правой створине глухих железных ворот болталась на петлях крохотная калитка. Таким калиткам полагается скрипеть, и эта, наверное, не была исключением, но здесь грохотало много сильнее, и не слышно было даже собственного голоса. Внутри стало совершенно невыносимо, но не от грохота, а от того, что он увидел. Станки уходили вглубь четырьмя рядами, и за каждым нелепым пауком торчал Ткач. Их было много, сотни две или больше, руками и развернувшимися этими своими щупальцами они проворно, не по-человечески, шарили в нитях перед собой, дергали, запуская, рамки, меняли шпульки, все сплеталось и грохотало. Душно, плотно висела пыль, клубясь в мелко-мелко дрожащем свете длинных светильников, укрепленных на поперечных рейках вверху, Ткачи стояли, как вкопанные, – по крайне мере, каких он мог рассмотреть, – и от одного вида их позы делалось тяжело ногам и ныла спина.

– Хе-хе, – булькнул Ткач, когда Вест вылетел, чуть не своротив калитку, – поглядел?

Вест дышал.

– Гляди, гляди. Это тебе не твои виллы-парки, это тебе Край, не думал, небось, что здесь – такое? Гляди, если уж полез, тут тебе жить, вкалывать, и станочек определят, место рабочее. Не креслице тебе у столика, у стеллажика, у книжечек, – тут будешь гнить, пылью перхать. Не статейки тебе о росте производства… Молчишь?

Вест всхлипнул, очень долго доставал пистолет, начал поднимать.

– Отдай, – Ткач, спокойно взявшись за дуло, вырвал. – Ты меня, – он постучал пистолетом себе в грудь, – теперь береги, понял? Я теперь тебе нужен.

– По-че-му?..

– А это я тебе после расскажу, не здесь.

– Ткач, где я?

– Пошли, пошли, сейчас смена кончится, нечего им глазеть, рано. Ну-ка, давай-ка вставай, одну вещь я тебе теперь покажу, все равно…

До самой Третьей улицы они молчали, и вокруг было то же, нелепое и чужое. Ткач не повернул в дом, довел его до Поля. Смотри, сказал Ткач, и Вест стал смотреть. Пыль обрывалась в шаге от него. Дальше начиналось то, что издали можно было принять за блеклую траву. На самом деле оно представляло собой ровный ежик щетины, густой, желто-зеленый. Внимательно, сказал Ткач, выскреб из кармана несколько обрывков и крошек, и бросил это все щепотью. Фыркнуло, взвился и растаял клубочек пара, пахнуло незнакомым, неприятным. Видал? – сказал Ткач. Что это? – сказал Вест. Поле, веско сказал Ткач. Чтобы вроде тебя в даль светлую не заглядывались, думаешь, не заметил? Он опустился на корточки, стал водить пальцем по пыли. Вот это весь Квартал, понял? Вот это поле. Понял теперь?

По рисунку, Квартал был сектором неровного круга. Поле охватывало его внешнюю сторону, заходя за радиальные и смыкаясь в точке центра. Центром была Чертова Щель. А там? – Вест ткнул в “молоко” за краем Поля. Ткач поднялся, отряхивая ладони друг об друга.

– Гудок, – сказал он. – Смена. – Он прищурился на Веста: – Ты и впрямь ничего не чувствуешь?

– Что я должен чувствовать? – и не дождавшись ответа, сказал: – Я поброжу.

– Он побродит! – в сердцах плюнул Ткач. – Ну поброди, поброди, сделай милость. Стараешься, стараешься…

– Ткач, ты человек?

– Дурак! – рявкнул Ткач. – Человек ты! А я Ткач, номер Полсотни четыре, вокер соизволением божьим! А из тебя идиота-Уборщика не получится… Парень, – продолжал он просительно, – послушайся ты меня. Ведь ежели ты не врешь, то С Усвоением у тебя туговато. Нет, я не обидеть хочу, по-всякому бывает, ты, может, вообще замедленный, ты мне сразу как-то показался. Ну так зачем себе все портить, бродить тут, смотреть тут? Ты ж неподготовленный, у тебя, небось, и заморозка не отошла, а? Потом труднее будет, потом такой комплекс разовьется, ого! Тебе же сейчас противно, я знаю.

Вест помотал головой. Голова гудела.

– Пистолет отдай, – сказал он.

– Эх, парень, не о том речь…

– Ладно, – сказал Вест, поворачиваясь.

Его так шатнуло, что он чуть было не оступился на жуткий покров Поля. Сейчас главное – не сойти с ума, подумал он. Ткач поддерживал его, некоторое время семенил рядом, потом отстал. Улица все еще оставалась пустынной.

Да, главное – не сойти с ума. Это очень трудно, но мы постараемся. Незабвенной памяти психоаналитики в таких случаях советуют следующее: вы ничего не понимаете, ну и пусть, попробуйте узнать как можно больше, не вдумываясь, после разберетесь. Представьте, что вам невероятно любопытен иллюзорный мир, окружающий вас… Что, значит, мы имеем? Имеем резервацию нелюдей, имеем невозможной высоты горы, – вон они, вполне явственные, – имеем, наконец, несомненное лето – и это сразу после октября… Впрочем, последнее ничего не доказывает, завезти могли куда угодно. Факт еще любопытнее: фабрика. Фабрика, годков которой уже немало, следовательно, живут здесь давно, живут налаженной жизнью. Мне на фабрике, говорят, предстоит работать… Но я же не ткач, я ничего этого не умею… Ничего, научат. Или заставят… Однако личные переживания лучше пока отбросить ввиду их полной бесполезности и бесплодности. Тем более, что заставить нас трудно, мы же все-таки человек, которого, кажется, тоже следует произносить здесь с большой буквы…

Смутный шум, но не от фабрики, там теперь стихло, а скорее гомон толпы приближался сбоку, и резонно было предположить, что это идет смена. “Нечего им на тебя глазеть, – вспомнил Вест Ткача, – рано”. Это мудро, подумал он. Он побежал, достигнув холма, как раз когда Ткачи выплеснулись на улицу. У подножья росли огромные лопухи, и он спрятался в них, почти не пригибаясь. Справа чудом держались остатки заборчика, опутанные вьющимся растением с ядовито-зелеными цветками. Насколько можно было судить, заборчик отделял одни лопухи от других. Слева начиналась узенькая тропочка вверх. Вест добрался почти до середины, когда от вершины принеслись голоса. Он сразу свернул, присев возле кучи земли.