Жажда - Федор Крюков

Чувство невольного, умиленного восхищения, занялось в груди о. Дорофея. Он перестал думать о том, что даст наброс. Трогала эта живая, движущаяся, необычная картина: старые хоругви, темными пятнами колыхающиеся на жемчужно-голубом, сверкающем фоне, пестрые краски и дешевенькое золото икон, приветствующих зеленый простор ровными мановениями в усталых руках богоносцев; двухсотенная толпа, рассыпавшаяся об дорогу и по полю, усеявшая степь пестрыми, живыми цветами женских костюмов… Длинный ряд повозок ровно шуршит сзади и вокруг них; как бесшабашные воробьи, толпятся, бегают, бранятся и дерутся ребятишки и девчата, облепив крикливыми стаями бочки с водой… И эта молчаливая ширь без конца, без краю… И вечная красота лазурного неба… Дивен мир Господень!..

— Благослови душе моя, Господи, — запел о. Дорофей. Шедший рядом с ним фельдфебель Семен Иваныч загудел басом, и вслед за ним задрожал красивыми переливами тенор ктитора. Ктитор был природный артист, и слушать его для всех было наслаждением.

— Такому калеке и какой голос дался! — задыхаясь от пыли, выражали свое восхищение казаки, шедшие сзади.

Когда вошли в глубь пашен, опять остановились, и опять было заказано несколько молебнов — больше всего пр. Илии, а затем и другим святым, преподобным, мученикам и апостолам. Никого не забывали. Но Илию просили всего усерднее и чаще. И о. Дорофей уже не спешил, читал раздельно, тепло, размягчаясь и умиляясь сам трогательными словами молитвы, — навертывались слезы и голос дрожал.

«…И ныне содержащею сухостию воздух, гладом прещаяй и смертию, помяни уповающие на Тя люди, помяни и птицы, помяни и скоты, и дух росы наведи, и сухость да престанет, и семена земли сотвори в воспитание человеков же и животных. Ты бо еси прозябаяй траву скотом и злак на службу человеков, и Ты еси изводяй хлеб от земли и вино источаяй, и елеем умащаяй человеческие лица: яко да подаваемым от Тебе благих в изобилии причащающиеся, в веселии, сердца прославим твою благость…»

И в стоящих на коленях запыленных фигурах, в склоненных головах, в грубоватых лицах чувствовалась трогательная, покорная просьба без слов, робкая, чуть теплящаяся надежда и желание верить в силу этого красноречивого моления.

О. Дорофей чувствовал, что крылья его собственной веры, отягченные разъедающей практикой суетной мысли, бессильно волочатся по земле… Но страстно хотелось чем-нибудь поддержать эту простую, наивную веру, которую сам он утерял, ободрить ее, окрылить надеждой…

— А хлебец как будто всходом не плох, — весело говорил он старикам, которые шли поближе, и хоть врал, но бескорыстно, для бодрости врал.

— Ничего, он не сконфуженный. То он бывает зажелненный, а это, ежели умолим дожжу…

— Да, кабы Господь дожжу… он бы вошел в дело…

Дожжу, дожжу… Все уста шепчут: дожжу! И самые эти тоненькие былиночки тихими, чуть уловимыми голосками шелестят: жаждем! И треснувшая по всем направлениям маленькими, извилистыми, узенькими трещинками земля, горячая и твердая, задыхаясь от зноя, ждет капли… ждет, безмолвно-покорная, долготерпеливая… О безбрежное рабство бессилия и темноты! Ты, Господи, неужели не дашь им, этим убогим, по вере их?..

О. Дорофей устремил взор вверх, к тому Неведомому и Таинственному, у кого в распоряжении были очистительные грозы и тучи с дождями. В лазурной глубине неторопливо плыли тонкие облачка, похожие на иереев в чесучовых рясах, на козлов и рыбью чешую. Под ними высоко-высоко плавали грачи — черные, маленькие точки, — переворачиваясь с боку на бок, направляясь по ветру. И когда они попадали в клочки белых облаков, видно было, что ведут хоровод, кружатся, и чудились даже их далекие голоса. А потом, падая в глубокую бездну, они вдруг пропадали из глаз, тонули. И облака, высокие и холодно-безучастные, не останавливались, уходили вдаль, сползали вниз и прятались за горизонтом.

О. Дорофей продолжал петь молебны, вкладывая в них всю силу убедительности, преклоняя колени, кланяясь и патетически потрясая головой. И много трудовых медных монет наклал в кожаный кошель Харлампий: всем хотелось купить на скудные поля свои теплой и тихой влаги.

Но слова, от частого повторения, стирались, блекли. Уставал голос читать акафист Илии, — не менее двадцати раз пришлось славить сурового пророка. Угасало воодушевление. Душно становилось. С пересохших губ слетали сухие, равнодушные до безнадежности звуки. Спотыкались ноги — жестка и коварна стала дорога. Пыль подымалась и не садилась. В потное лицо по временам тяжело и лениво веял зной, как из бани. И зеленый безбрежный простор, дышащий им, казался уже однообразным до безжизненности, охватывал огромным враждебным кольцом, из которого не было выхода, нагонял тоску своею бескрайностью. Силы изнемогали, ломило поясницу, шаги стали коротки, точно боялись расплескать тело. Хотелось тени, воды, отдыха…

В полдень добрались до Дальнего Березова. Родничок там был и возле — колодец. Такая хрустальная, холодная, несравненная водица!.. Помолились еще раз у этого драгоценного, чудного источника влаги. И затем по всей балке, по зеленым бокам ее, рассыпались пестрые, цветные, живописные группы — на траве, под кустами молодого дубнячка, под повозками. Развязали сумки, достали хлеб, тарань, наполнили водой кувшины, чайники, кубышки, кружки, и началось скромное, но радостно-шумное пиршество.

Подъехал о. Иван. Священникам, дьячкам и певчим была приготовлена трапеза в ближайшей польской хатке: подкрепляться на лоне природы, вместе с прочими смертными, для них было как бы слегка унизительно.

В плетеном чулане, без окон, на глиняном полу разостлан был полог из рядна. На нем стоял огромный самовар, отливавший зеленью, глиняная миска с вареной рыбой, накладена была гора пшеничных хлебов и кренделей. Участие в трапезе приняли и некоторые богомольцы — те, которые почище. Разумеется, старый георгиевский кавалер Игнат Ефимыч, обливаясь потом над блюдцем чая, солидно спросил:

— Какие новости по газетам, батюшка?

— А никаких особенных. Каждая держава сидит на своем месте смирно. Не купоросится.

— И самое лучшее дело! — заметил о. Иван.

— А вот рассказывал нам Силыч давеча перед обедней: в Москве женщина… из себя немолодая… разумши в январе месяце стояла три дня на снегу, Богу молилась… Правда это?

— Что ж, может быть. Бывает. Не все еще преклонили колени пред Ваалом мира сего…

О. Иван, склонный более к рассуждениям о внутренней политике, сказал:

— Я вот в «России» вычел: на Пасху, во время заутрени, в одном городке пришли в церковь трое из трудовой партии и ахнули бомбой… Всех, как есть, подгребло! Лишь священник в алтаре уцелел…

— Тсссс… — зашипел ктитор, укоризненно качая головой.

— Вот какой дух века пошел!..

— Это вы из «России»? — спросил шапочник Василий Иваныч, и большие усы его шевелились, пряча улыбку.

— Ну да. Из «России», — враждебным тоном ответил о. Иван.

Он не любил вступать в разговоры с шапочником. Верхогляд. Воображает себя начитанным, Лезет в споры, подрывает авторитет церкви и духовенства. Неприятный человек…

— Не нравится? Вы «Россию» не трожьте: «Россия» — это библия.

— Ну, конечно. В особенности, если ее бесплатно высылают…

О. Иван укоризненно покачал головой и замолчал, О. Дорофей сказал;

— Заразились вы, Василий Иваныч, духом века сего. Начитались этих жидовских книжек. Пожалуй, и властям предержащим скоро уважение не станете оказывать…

— При чем же тут власти предержащие, о. Дорофей? Я же о них ни слова…

Старики лукаво молчали. Были среди них сочувствующие шапочнику, злые критики попов. Но помалкивали. Лишь ктитор укоризненно крякнул и сказал:

— Морская глубина эти писания и книжки… Не всякой голове на пользу.

И тихая беседа на этой оборвалась. Шумно глотали чай, всхлипывали носами, кряхтели от удовольствия и добросовестно, с треском разгрызали высохшие крендели.

Василий Иваныч скрутил папироску и вышел из чулана.

В тени хатки, по гумну, под яблоньками и под повозками — везде лежали живописные группы отдыхавших богомольцев. Пекло солнце. Вились мошки над головой, прыгали и кружились, жалили и кувыркались, звеня, поднимались вверх, опускались вниз, неутомимые и надоедливые. Лениво-безмолвными, застывшими зелеными волнами расстилалась изнемогающая от знойного солнца земля.

— Какое значение яблони имеют! — усталым голосом сказал сухонький старичок. — По балке-то все бело!..

Да, они еще не осыпались, эти кучерявые, живучие дикие яблоньки, в своем бело-розовом наряде похожие теперь на облачка. И на фоне светлой зелени в балке они были как нежное, причудливое кружево, затейливый узор.

— Ну что же, намолили дождя? — сказал иронически Василий Иваныч, ложась в тень среди казаков. — Мало денег подаете… больше кидать надо! Дешево купить хотите… Эх, некультурность! Будь такое богатство у немцев, у американцев, — тут моря воды были бы! Гневим Бога — о дожде пристаем. Он давал нам его: сколько снегу тут зимой было? Куда он делся? Лишь бараки размыл! А при разуме, при знании она бы вся тут была, водица-то. А теперь нигде порядочного водопоя нет.