Жажда - Федор Крюков

— Весьма похвально, Степан Фомич! В своем роде даже трогательно усердие ваше! — сказал торжественно о. Иван. — Трогательно и достойно подражания!

Польщенный Степан Фомич свернул зонтик и, протянув правую ладонь, сказал:

— Благословите, батюшка.

К священству он был почтителен, но жертвователь туговатый.

О. Иван с готовностью осенил его широким крестом и дал облобызать свою потную загорелую руку.

— Достойно подражания, — продолжал он, — теплая, горячая и усердная молитва угодна будет перед Господом. Мне как пастырю приятно это засвидетельствовать.

И он несколько раз качнул туловищем перед Степаном Фомичом. Степан Фомич в ответ, в свою очередь, тоже покачался.

— Теперь я бы одного желал как пастырь ваш, — понижая голос до шепота и склоняя голову набок, продолжал о. Иван, — чтобы вы заблаговременно распорядились частью имения вашего для вечной молитвы по душе вашей и вашей супруги, — в свое время, конечно… Все мы, конечно, грешны, ибо несть человек, иже поживет и не согрешит…

Степан Фомич собрал морщины на лбу и с сокрушенным видом подтвердил:

— Это совершенно правильно, батюшка…

— Да! И каждому, конечно, лестно приобресть уголок в царствии небесном… Но чем же вы можете купить царство Божие, как не жертвой крови, приносимой в церквах Божиих? Как не поминовением по усердию вашему?..

О. Иван положил руку на живот и задушевным тоном прошептал: — И верьте: чем больше усердия, тем больше вы пособите душе вашей!

Ктитор, держа перед собой глубокий кисет и позванивая колокольчиком, медленно прошел между ними. Тонкие, выгнутые ноги его, обутые в чирики и затянутые в желтые от времени шерстяные чулки, прятались при движении одна за другую, и выходило похоже, что он вот-вот собирается сделать реверанс. Степан Фомич достал из кармана кошелек и долго искал в нем подходящую монету, чтобы пожертвовать ее на церковные нужды. Наконец нашел копейку и опустил ее в ктиторский кисет жестам, который говорил: «где наше не пропадало!» Ктитор согнул спину, и золотая медаль, висевшая на красной ленте, солидно закачалась на его грязном кителе.

— Царство Божие покупается различно, — продолжал о. Иван докторальным тоном, проводив глазами ктитора, — одни покупают дешево, а другим оно становится подороже. Бедняк купит его дешевле, а богачу надо платить дороже… Как евангельская лепта: она ценою с полушку, а приобрела царство небесное, потому что было все имение вдовицы, а богачи клали златицы и не купили себе того… Значит, чем вы больше потратите на будущее поминовение душ ваших…

Степан Фомич вытер красным платком лысину, припекаемую солнцем, и скорбным голосом возразил:

— Да какой же я богач, о. Иван?

— Не гневите Бога, Степан Фомич! Грех!.. А лучше позаботьтесь обеспечить Загробное состояние… По христианскому верованию, позаботьтесь заранее купить уголок в царствии небесном… Так-то! Имейте в виду: я не из корысти… Неужели мне, священнику, не следует напомнить об этом и не постараться размягчить ваше сердце, расположить вас к самой усердной, обильной молитве и возможно большей церковной службе о собственной вашей душе, к жертве на храм, в коем вечно

молятся об упокоении в селениях праведных благотворителей?..

О. Иван озарил собеседника ясным взглядом и переложил голову с одного плеча на другое.

— Да мы со старухой имеем в виду, — смущенно пробормотал Степан Фомич.

— Небось, в монастырь задумали?

Степан Фомич опустил глаза и не сразу ответил:

— Да там… смотря…

— Ради Бога, не бросайте ваших средств по монастырям! — горячо прошептал о. Иван. — Там и так накоплено веками! И за множеством жертвователей — целые книги имен, — их не только в одну литургию, в неделю

не прочесть! Это надо помнить и не забывать, что там поминаются жертвователи слишком редко: нельзя, не успевают!..

Он осторожно приложил указательный перст к плечу хорунжего и, слегка жестикулируя им, медленным, увещающим шепотом продолжал:

— Чего лучше — пожертвовать свою лепту на храм приходский! Помин у нас ограничен, а солидные жертвователи поминаются решительно каждую службу без пропуска! Имейте в виду, что у нас в году бывает свыше двухсот обеден!.. Двести раз, по крайней мере, в году! Двести обеден! Господи, чего ими можно купить себе на небесах!..

О. Иван патетически потряс рукой в сторону прозрачной глубины, затканной чудесной гаммой золотых; серебряно-голубых и жемчужных лучей, посылающей безжалостный зной и иссушающие ветры. На вспотевшем толстом лице хорунжего было написано полное изнеможение.

— Мы посоветуемся со старухой… Что же, мы о душе завсегда… — хрипло простонал он.

— Ну, размягчи, Господи, сердце ваше… Дело это большое. Великое дело! Пошли вам Господь разумение!..

О. Иван осенил широким крестом Степана Фомича и, крепко пожав ему руку, пошел к клиру допевать молебны. Степан Фомич постоял в раздумье, утер платком лицо и шею и нацелился было уже снова распустить свой гигантский зонтик. Но о. Иван, видимо, вспомнил что-то важное и, поспешно повернувшись, замахал ему рукой в знак приглашения подождать.

— Еще одно слово, Степан Фомич, — торопливым полушепотом сказал он, подходя ближе. — Забыл… Лично для себя хочу попросить вас — столько, сколько, думаю, сумею заслужить…

Он оглянулся по сторонам и несколько таинственнее, улыбаясь как бы с некоторым умилением, зашептал:

— Мне не нужно ни злата, ни сребра, что называется… Как вам известно, у меня коровка есть и две телки. Корма — сами видите какие! Голодная скотинка приходит, надо хоть по навильничку бросать. Ну, а зиму еле-еле дотянул: купить негде, продать не пришлось, а теперь — куда? Резать? Жаль: корова стельная… Богом вас буду просить: накладите сенца возок-другой. Не откажите, ради Бога, хотя из сожаления к скотинке! А я отплатить молитвой вам справлюсь, думаю…

Степан Фомич покряхтел в некотором раздумье и сказал:

— Что ж, возок можно, пожалуй…

— Ну, спаси вас Господи! А я за вас вечный богомолец.

И когда о. Иван утонул в толпе молящихся, хорунжий, распуская свой зонтик и качая головой, пробормотал:

— Ну и хамлет! Хам-ле-ет!..

Когда вышли на гору — так называли отлогие холмы, старый высокий берег Медведицы, — родной угол оказался таким просторным, неожиданно восхитительным в мягких красках весны, что все как будто в первый раз увидели его. Домики станицы с потемневшими, серыми соломенными крышами виднелись отсюда маленькие-маленькие и жались друг к другу, как в жаркий день запыленные шленские овцы. А в середине — неподвижный пастырь в белой рубахе — церковка, и полуоблезшие главы ее играют и смеются на солнце. Дальше — дымчатые рощицы левад, а за ними — широкие полосы веселой зелени — дубовый лесок, похожий отсюда не на кустарник даже, а так — на мох, на лишаи. Чародей-художник небрежно набросал в сияющей и жаркой шири эти крошечные, как игрушки, людские жилища, мельницы с крыльями, станицы, хутора с сизыми рощицами, излучины Медведицы, играющие серебристыми переливами, жемчужную полоску нагорного берега Дона в лиловой вуали и безбрежный серо-зеленый ковер, раскинутый во все стороны, мягко окутанный тонкой дымкой голубого тумана в незнакомых и любопытных далях. И простенький узор прибавил: бледное золото песчаных полянок, пестрый изумруд извилистых балок и редкие точки задумчиво-молчаливых курганов, кудрявых яблонек и черных полевых хаток.

И над этим чарующим тихой лаской простором раскинут лазурный шатер, бездонный и ясный, весь в горячих алмазных лучах…

Вот она — земля-кормилица… Изборождена мелкими, колеблющимися бороздками, усеяна засохшими комьями неразбитого дерна, исхожена, изъезжена, полита потом, повита робкими, трепетными надеждами — лежит тихая, загадочная, безответная мать всего живущего…

Сушит ее солнце, развевает ветер — вон побежал стороной от дороги, с шаловливым проворством закрутил столб пыли с танцующей в нем прошлогодней колючкой… Размывают вешние воды лицо ее — вон какие глубокие морщины с медно-красными боками ползут с горы вниз, в долину, и сколько песку и глины наволокли они туда… Но все та же она, не иссякающая, вечно производящая, неустанная, неизменная, великая мать-кормилица…

Копошатся люди на ней, как муравьи, темные, серые люди, отдают ей свои скудные силы и несложные помыслы и ждут, с упованием и тревогой ждут. И вон плод их трудов — тощая, реденькая зелень, тоненькие былинки хлебов, извилистыми строками подрагивающие на комковатой черной пашне. Редки, скудны, жалки они вблизи, едва дышат… Но уходят дальше — густеют, хорошеют и сливаются в одну зеленую, тихо ликующую песню — весны. И над ними звенят-заливаются, трепеща сквозящими на солнце крылышками, жаворонки, кружат ястреба и луни вдали, широко взмахнув крыльями, поднимается красавец дудак…