Алмазная колесница. Том 1 - Борис Акунин

Вот и потомственный дворянин, и начальник наиважнейшего отделения, оклад шесть тысяч целковых, да что оклад — тридцать тысяч неподотчета, мечта любого чиновника. А здоровья нет, и что теперь всё злато земли? Евстратия Павловича мучила еженощная бессонница, а если уснёшь — того хуже: нехорошие сны, поганые, с чертовщиной. Пробудишься в холодном поту, и зуб на зуб не попадает. Все мерещится по углам некое скверное шевеление и словно подхихикивает кто-то, неявственно, но с глумом, а то вдруг возьмёт и завоет. На шестом десятке Мыльников, гроза террористов и иностранных шпионов, стал с зажжённой лампадкой спать. И для святости, и чтоб темноты по закутам не было. Укатали сивку крутые горки…

В прошлый год запросился в отставку — благо, и деньжонки подкоплены, и мызка прикуплена, в хорошем грибном месте, на Финском заливе. А тут война. Начальник Особого отдела, директор департамента, сам министр упрашивали: не выдавайте, Евстратий Павлович, не бросайте в лихое время. Как откажешь?

Надворный советник заставил себя вернуться мыслью к насущному. Подёргал длинный запорожский ус, потом нарисовал на бумажке два кружочка, между ними — волнистую линию, сверху — знак вопроса.

Два фактика, каждый сам по себе более-менее понятный.

Ну, умер Василий Максименко, не выдержало надорванное служебными тяготами сердце. Бывает.

Почётный гражданин Комаровский, черт его знает кто такой (москвичи позавчера зацепили у эсэровской конспиративной явки), повесился. Это с неврастениками-революционерами тоже случается.

Но чтоб два отчасти связанных между собою бытия, две, так сказать, пересекающиеся земные юдоли вдруг взяли и оборвались одновременно? Больно чудно. Что такое «юдоль», Евстратий Павлович представлял себе неявственно, но слово ему нравилось — он частенько воображал, как бредёт по жизни этой самой юдолью, узенькой и извилистой, зажатой меж суровых скал.

Что за Калмык? Зачем заходил к Дёрганому — по делу или, может, по ошибке (пробыл-то всего четыре минуты)? И что это Максименку в глухой двор понесло?

Ох, не нравился Мыльникову этот самый Калмык. Не штабс-капитан, а прямо какой-то Ангел Смерти (тут надворный советник перекрестился): от одного человека вышел — тот возьми да повесься; другой человек за Калмыком пошёл, да и окочурился по-собачьи, в поганой подворотне.

Мыльников рядом с гербом попробовал нарисовать косоглазую калмыцкую физию, но получилось непохоже — навыка не было.

Ах, Калмык-Калмык, где-то ты сейчас?

А штабс-капитан Рыбников, столь метко окрещённый филёрами (лицо у него и вправду было несколько калмыковатое), проводил вечер этого хлопотного дня в ещё большей суете и беготне.

После происшествия в Митавском переулке он заскочил на телеграф и отбил две депешки: одну местную, на станцию Колпино, другую дальнюю, в Иркутск, причём поругался с приёмщиком из-за тарифов — возмутился, что за телеграммы в Иркутск берут по 10 копеек за слово. Приёмщик объяснил, что телеграфные сообщения в азиатскую часть империи расцениваются по двойной таксе, и даже показал прейскурант, но штабс-капитан и слушать не хотел.

— Какая же это Азия? — вопил Рыбников, жалобно оглядываясь вокруг. — Вы слыхали, господа, как он про Иркутск? Да это великолепнейший город, настоящая Европа! Да-с! Вы там не бывали, так и не говорите, а я служил-с, три незабываемых года! Что ж это такое, господа? Грабёж среди бела дня!

Поскандалив, Василий Александрович переместился в очередь к международному окошку и отправил телеграмму в Париж, по срочному тарифу, то есть аж по 30 копеек за слово, но здесь уже вёл себя тихо, не возмущался.

Затем неугомонный штабс-капитан заковылял на Николаевский вокзал, куда поспел как раз к отходу девятичасового курьерского.

Хотел купить билет второго класса — в кассе не оказалось.

— Что ж, я не виноват, — с видимым удовольствием сообщил Рыбников очереди. — Придётся в третьем, хоть и офицер. Казённая надобность, не имею права не ехать. Вот-с шесть целковиков, извольте билетик.

— В третьем тем более нет, — ответил кассир. — Есть в первом, за 15 рублей.

— За сколько?! — ахнул Василий Александрович. — Я вам не сын Ротшильда! Я, если желаете знать, вообще сирота!

Ему стали объяснять, что нехватка мест, что количество пассажирских поездов до Москвы сокращено по причине военных перевозок. И этот-то билет, что в первый класс, освободился по чистой случайности, две минуты назад. Какая-то дама пожелала ехать в купе одна, а это запрещено постановлением начальника дороги, заставили пассажирку лишний билет сдать.

— Так что, берете или нет? — нетерпеливо спросил кассир.

Жалобно ругаясь, штабс-капитан купил дорогущий билет, но потребовал «бумажку с печатью», что более дешёвых билетов в наличии не было. Еле от него отвязались — отправили за «бумажкой» к дежурному по вокзалу, но штабс-капитан туда не пошёл, а вместо этого заскочил в камеру хранения.

Забрал оттуда дешёвенький чемодан и длинный узкий тубус, в каких обыкновенно носят чертежи.

А там уж пора было на перрон — дали первый звонок.

Слог третий, в котором Василий Александрович посещает клозет

В купе первого класса сидела пассажирка — надо полагать, та самая, которой железнодорожная инструкция не дозволила путешествовать в одиночестве.

Штабс-капитан хмуро поздоровался, очевидно, ещё переживая из-за пятнадцати рублей. На спутницу едва взглянул, хотя дама была хороша собой, даже не просто хороша, а хороша совершенно исключительно: акварельно-нежное личико, огромные влажные глаза из-под дымчатой вуальки, элегантный дорожный костюм перламутрового оттенка.

Прекрасная незнакомка Рыбниковым тоже не заинтересовалась. На «здрасьте» холодно кивнула, окинула одним-единственным взглядом заурядную физиономию попутчика, его мешковатый китель, рыжие сапоги и отвернулась к окну.

Раздался второй звонок.

Изящно очерченные ноздри пассажирки затрепетали, губки прошептали:

— Ах, скорей бы уж! — но адресовано восклицание было явно не соседу.

По коридору, топоча, пронеслись мальчишки-газетчики — один из респектабельной «Вечерней России», второй из бульварного «Русского веча». Оба вопили во все горло, стараясь перекричать друг друга.

— Скорбные вести о драме в Японском море! — надрывался первый. — Российский флот сожжён и потоплен!

Второй орал:

— Знаменитая шайка «Московских Лихачей» наносит удар в Петербурге! Раздета дама высшего света!

— Первые списки погибших! Множество дорогих сердцу имён! Зарыдает вся страна!

— Графиня Эн высажена из кареты в наряде Евы! Налётчики знали о спрятанных под платьем драгоценностях!

Штабс-капитан купил «Вечернюю Россию» с огромной траурной каймой, дама — «Русское вече», но приступить к чтению не успели.

Дверь внезапно открылась, и въехал огромный, не поместившийся в проем букет роз, сразу наполнивший купе маслянистым благоуханием.

Над бутонами торчала красивая мужская голова с холёной эспаньолкой и подкрученными усами. Радужно сверкнула бриллиантовая заколка на галстуке.

— Этто ещё кто такой?! — воззрился на Рыбникова вошедший, и чёрные брови грозно поползли вверх, однако в ту же секунду, приглядевшись к неказистой внешности штабс-капитана, красавец совершенно на его счёт успокоился и более вниманием не удостаивал.

— Лика! — воскликнул он, падая на колени и бросая букет под ноги даме. — Я люблю всею душою одну лишь тебя! Прости, умоляю! Ты же знаешь мой темперамент! Я увлекающийся человек, я артист!

Оно и видно было, что артист. Обладателя эспаньолки нисколько не смущала публика — а кроме выглядывавшего из-за «Вечерней России» штабс-капитана за интересной сценой наблюдали ещё и зрители из коридора, привлечённые умопомрачительным ароматом роз и звучными ламентациями.

Не стушевалась публики и прелестная дама.

— Всё кончено, Астралов! — гневно объявила она, откинув вуаль и сверкнув глазами. — И чтоб в Москве появляться не смел! — От умоляюще простёртых дланей отмахнулась. — Нет-нет, и слушать не желаю!

Тогда кающийся повёл себя странно: не вставая с колен, сложил руки на груди и глубоким, волшебнейшим тенором запел:

— Una furtiva lacrima negli occhi suoi spunto…

Дама побледнела, заткнула ладонями уши, но божественный голос наполнил собою купе, да что купе — заслушавшись, притих весь вагон.

Обворожительную мелодию Доницетти прервал третий звонок, особенно длинный и заливистый.

В дверь заглянул кондуктор:

— Господ провожающих прошу немедленно выйти, отправляемся. Сударь, пора! — коснулся он локтя чудесного певца.

Тот кинулся к Рыбникову:

— Уступите билет! Даю сто рублей! Тут драма разбитого сердца! Пятьсот!