Не обращайте вниманья, маэстро - Г Владимов

- Валера! - слышался Колин металлический баритон. Против обещания, телефон они надолго забирали к себе - как они объясняли, "чтоб вам же не мешать". - Спишь там? А бельгиец-то - прошел... Какой, какой. Иван Леонидович, Жан-Луи.

- С Ивоннкой, - подсказывала моя десантница.

- Точно, с супругой. Уже десять минут как прошли, а ты не сообщаешь... "Не успел", пивко небось глотал... Где машину оставили?.. Дверцы хорошо заперли, стекла подняли? А то ведь на нас потом скажут... На сиденье ничего не лежит?.. Кукла? Ну, это детишкам своим. Прямо, значит, из своего валютного... Это и мы заметили, что с пакетом. Поглядим, с чем выйдут. Ну, иди, глотай свое пивко, только о работе не забывай.

Ненадолго воцарялась там тишина, но мне уже было не до моей бедной диссертации. Мне слышались - или чудились - кошачье мурлыканье, смешки, шлепки по телу, в общем, подозрительная возня. В эти минуты - кто сказал бы мне? - стояла ли она у окна? Сидела ли в кресле? Или, быть может, лежала на моем диванчике? Я чувствовал себя спокойнее, когда они включали мой магнитофон, и Коля с воодушевлением подхватывал:

Ах, ничего, что всегда, как известно,

Наша судьба - то гульба, то пальба.

Не обращайте вниманья, маэстро,

Не убирррайте ладони со лба!..

- Поставь лучше Высоцкого, - просила дама капризно и томно. - Ты же знаешь, я Высоцкого люблю неимоверно!

- Много ты понимаешь! Булат же на порядок выше.

- Не знаю. Я и Булата люблю, но по-своему. - Голос моей неотразимой таил загадку, терзавшую мое сердце ревностью к обоим бардам. - А Высоцкий это моя слабость.

- И как ты его любишь? - спрашивал Коля игриво.

- Я даже не могу объяснить. Дело не в словах и не в музыке. Просто он весь меня трогает сексуально.

-- Но-но, я па-прашу не выражаться! - Колин голос певуче взвивался и тотчас, без перехода, исторгался низким рокотом:

Моцарт отечество не выбирррает,

Просто, игррает всю жизнь напррролет!

- Погоди, Моцарт, - в голосе ее слышалась насмешка, но почти любовная. - Моцарт мой милый, ты про общественные поручения не забыл?

- Когда Коля чего забывал? Просят - всегда сделаю. Но только после обеда. Сегодня у нас кто первый по плану? Дочкин просил "Железную леди" побеспокоить. Но она просит - до двух ей не звонить. Работает, третий том про Ахматову пишет. Не могу даме навстречу не пойти.

С двенадцати до двух они по очереди удалялись обедать - наверно, в хорошее место, поскольку успевали там же и отовариться; по приходе он сообщал ей: "В заказах икра сегодня красненькая, четыре банки взял..." Или она ему: "Сегодня ветчина югославская, ты б тоже взял, твоя Нина мне спасибо скажет".

После обеда следовал звонок от Валеры - о замеченных изменениях, затем Коля-Моцарт - как я его мысленно прозвал, вслед за моей дамой, - приступал к общественным поручениям.

- Але, можно Лидию Корнеевну?.. Ваш почитатель звонит. Обижаетесь на нас, что мы вам конверты перепутали? Но письма-то - дошли. Не ошибается тот, кто ничего не делает... Как это так - не делать? Ничего не делать мы не можем. Мы же вам жить пока не мешаем. Воздухом дышите? Дачку еще пока не отобрали?

Там, видимо, клали трубку, но Коля не обижался, говорил озабоченно, с теплотою:

- Голос у ней сегодня чего-то усталый. Спит плохо, мысли невеселые. Да, ей много пережить пришлось...

- А всей стране - легче было? - возражала дама.

- За всю страну болеть - это Колиной головы не хватит. Сейчас она у меня за Наталью Евгеньевну болит... Але, можно Наталью Евгеньевну?.. Кто говорит? Академик Сахаров говорит. Ну, кто ж тебе, Натуля, еще звонить может? Большому кораблю - большое плаванье... Чего звоню? Удивлен я, Натуля, безобразным поведением твоего сожителя... А надолго ли он тебе муж? Я так думаю - ненадолго. Ты уже могла убедиться на примере некоторых твоих друзей, что за подобные штучки, что он вытворяет, судьба наказывает очень жестоко. Смотри, не образумишь своего красавца - будем вместе скорбеть о безвременной потере кормильца... Але, куда ты там делась? Телефон небось бегала замерять? Давай замеряй. Делать тебе не хрена, Натуля, лучше бы рубашки мужу погладила, а то в мятой ходит, нехорошо, Натуля...

Видно, и Натуля швыряла трубку, и Коля это объяснял с той же заботливой теплотою:

- Нервничать стала. Даже заикается. Хорошо бы им в Сочи съездить. Ведь восемь лет не отдыхали!

У дамы на этот счет было свое мнение:

- А потому что все девочку из себя строит. Холесенькую! А уж за сорок давно.

Коля-Моцарт уже набирал другой номер:

- Але, товарищ Чемоданов?.. Сидишь, корпишь?.. Корпишь, говорю, тетеря глухая?! Бросай ты эти дела богословские, ты ж все равно не докажешь, что Бог есть, а в психушку сядешь... Да не, из какого там "кей-джи-би", все тебе "кей-джи-би" мерещится. Просто, твой почитатель тайный, хочу тебя предупредить. Ты вот с Бурундуковым общаешься - лучшим другом его считаешь?.. А знаешь, что он про тебя говорит в обществе? Вот у меня тут специально записано. Что все твои писания - вторичны... Вторичны! Сколько тебе повторять, уши прочисти! И нет, говорит, у него центральной идеи, поэтому в статьях драматургия не чувствуется... Да не у него, а у тебя... Ну, не знаю какой. Центральной нету... Драматургия? Ну, значит, должна быть, раз говорит, что у тебя не чувствуется. Вот так. Задумайся.

- Поверил? - спрашивала дама.

- Не поверил, но огорчился.

- Хорошо у тебя получается. Лучше всех в отделе.

- Выматываюсь потому что, всю душу вкладываю. Ну, на сегодня хватит.

Тем временем главный объект наблюдения тоже заканчивал свой ежедневный урок и вставал из-за стола. Мне было видно, как он накрывает машинку, считает и складывает отпечатанные листки, потом стоит подолгу у открытого окна, глядя на наши окна - и не видя их, точно смотрит куда-то в туманную перспективу. Если б я даже подал ему знак (какой, не подскажете?), он бы его не заметил. Как мне было ему посоветовать, чтоб он хотя бы завесил окно? В сущности, это ребячество, без которого можно обойтись, - эта его привычка поглядывать время от времени, отрываясь от своих писаний, на зелень, на верхушки кленов, ив, тополей. Я понимаю, он сам их когда-то сажал - больше, чем кто другой в доме, - и ему, наверно, любопытно смотреть, как они вытянулись и разрастаются с каждым летом, поднялись уже к пятому этажу. Его это, наверно, вдохновляет, но надо же учесть и 12-этажник, что стоит наискосок, оттуда в сильную оптику можно, пожалуй, и прочитать, что он там пишет. Или он думает, что если сам он в чужие дела не лезет, то и другим нет дела до него? Но, когда он, по своему расписанию, спускается во двор и бродит между домами, кому-то названивая из разных автоматов, не может же он не чувствовать на себе десятки взглядов - любопытствующих, осуждающих, а то даже испепеляющих, - ведь отчего-то он каменеет лицом, проходя сквозь эти взгляды, старается пройти быстрее. Вслед ему поворачивают головы все бабушки в беседках, и все детишки в песочницах, и даже собаки - в соответствии с настроением хозяев - натягивают поводки в его сторону. Такой вот микроклимат в нашем микрорайоне. Все ведь знают: с тех пор, как его исключили из союза писателей, к нему исправно каждые три месяца является участковый и снимает допрос, на какие средства он живет, а однажды у всех на виду нашу знаменитость вывели под руки и, усадив в желто-голубой "Москвич" с синим фонарем на крыше, повезли в отделение - за два квартала, откуда он, правда, вернулся через час пешком.

С этим участковым, дядей Жорой, мы кланяемся, и я тогда спросил у него:

- Что, выселять будут - как тунеядца?

- Тунеядец-то он тунеядец, - сказал дядя Жора с досадой, разглядывая носок сапога, - да у него книжки печатаются - в Америке, в Англии, в Швеции и хрен знает где еще. Кроме как у нас. Сигналы на него поступают, а как на них реагировать? Его, понимаешь, дипломаты приглашают, не очень-то подступишься.

- Трудный случай? - спросил я.

- Весь ваш район трудный. И чего я из Коминтерновского сюда перевелся? Хотя там тоже писателей этих до едреной фени.

Дядя Жора у нас недавно, а я здесь живу с детства. И я помню, как этот наш тунеядец был некогда в большой моде, его печатали в "Новом мире", и по его сценариям снимали фильмы, и вот в этой самой квартирке пел громоподобно, услаждая весь двор, покойный теперь артист Урбанский. И тогдашняя восходящая звезда Л. Л. привозила дорогого автора со съемок на своей машине, и оба наших дома

наблюдали, как она ему на прощанье протягивает цветы. И эти старушки, бывшие еще только зрелыми дамами, домогались его автографа. Да все, кто теперь воротят от него носы, старались попасться ему на глаза, удостоиться пятиминутного разговора.

Я не знаю, что такое случилось с ним - да с ним ли одним? Тогда была кампания любви к молодым, любили целое поколение, которое почему-то называлось "четвертым", и он входил в эту плеяду, "надежду молодой литературы", считался в ней "одним из виднейших". Потом у всей плеяды что-то не заладилось с их новыми книгами, не так у них стало получаться, как от них ждали, к тому же они имели глупость "нехорошо выступать" и что-то не то подписывать и до того довыступались и доподписывались, что их стали выкорчевывать всем поколением сразу. Теперь и не прочтешь нигде, что было такое - "четвертое поколение", а плеяда рассеялась по всему свету, остались только те, кому удалось сохранить любовь к себе, - и вот такие, как он, двое или трое, которым, как говорят, "терять уже нечего". Да, все почему-то не получается у нас - оправдать надежды Родины! И поэтому мальчик Толя, семи лет, которому он заметил, что нехорошо царапать гвоздем чужую машину, может ему ответить с достоинством хозяина жизни: "А вы тут вообще на птичьих правах".