Не обращайте вниманья, маэстро - Г Владимов

- Зачем это держать? - спросил мордастый с укором во взгляде.

Папа слегка вспотел лицом и посмотрел на меня с таким же укором.

- А если мне-е... - Я отчего-то заблеял. - Если это нужно мне для работы?

- Не нужно вам для работы, - сказал мордастый уверенно (и впрочем, со знанием дела). - Незачем голову забивать. И вообще...

Он стоял перед полкой, заложив руку за борт пиджака, задрав голову, отставив ногу, вылитый "маленький капрал", которому ужасно хочется в Бонапарты.

- И вообще, я вам скажу, некоторые этапы нашей истории пора бы уже забыть. Они нас только сбивают, а ничего не дают для понимания.

- Да-а? Это интересно. Какие же этапы?

- Вы сами знаете какие.

О, этот их прелестный пуленепробиваемый ответ! "Вы сами знаете". Супруга нашего визави, как мне рассказывал папа, все-таки пошла - тайком от мужа - выяснять, за что им отключили телефон. "Вы сами знаете, за что". "Но в чем выразилось наше нарушение?" - "Вы сами знаете, в чем". Что они языка лишились? Почему не смеют назвать? Значит, ведают, что творят?

- Но Бонапарт, - сказал я, - все-таки дал бы команду, что надлежит забыть, а о чем помнить. Мордастый этого просто не услышал.

- Александр! - сказал папа, вдруг опять раздражаясь. - Я же тебе говорил тогда, если помнишь: "Выбрось эту сомнительную литературу". И ты же со мной согласился, что она сомнительная. А почему-то держишь на самом виду.

- Вот именно, - подхватил мордастый. - Кто-нибудь почитать попросит вы ж ему не откажете? А это уже будет считаться не только "хранение", но и "распространение".

Покачав головою, уничтожив меня долгим взглядом, он вышел на лестницу.

- Родственников не обижайте, - пошутил он с серьезным видом. - А сынок у вас, хоть и тридцать два года, а очень еще незрелый.

Я себя почувствовал мальчиком, которого на первый случай избавили от розог.

- Он задумается, - сказал папа. - Я, наконец, сам приму меры.

-- Значит, договорились - я пока ничего не видел.

Мама нас встретила в коридоре, держа в обнимку, как бочку, мою свернутую постель.

- Где у нас раскладушка? Достаньте мне ее немедленно.

- Где-то в кладовке, - сказал папа. - Но, Аня, сейчас только девять утра.

- Я должна позаботиться о нашем сыне. Я не хочу, чтоб он ютился как бедный сирота. Он должен где-то отдыхать и иметь уединение для работы.

- Хорошо, где ты хочешь, чтоб он имел уединение?

- В кухне, - сказала мама. - Кухня - это моя территория. Если вы свою кому-то уступили, то я уступать не намерена ни пяди. Только своему сыну. Кровать будет стоять на кухне все время.

- Но, может быть, людям захочется сварить себе кофе или я не знаю что...

- Ничего, - сказала мама. - Захочется - перехочется.

- Аня! - Папа очень страдал от того, что дверь в мою комнату осталась полуоткрытой. - Но ты посуди: где мы сами будем есть? Где ты будешь готовить?

- Нигде. С этого дня я перестаю готовить. Будем питаться в столовке.

- Аня, что ты говоришь, я не знаю! Так же не будет. Ты же нам не позволишь питаться в столовке.

Она посмотрела на папин выпуклый животик, на его напряженное, несчастное лицо - красное, под белым встопорщенным ежиком, - и на то, как он нервно теребит подтяжки, и сразу устала держать в обнимку постель.

- Возьми же у меня, долго я буду так стоять? Сложи пока в кладовку. Сейчас мы позавтракаем, как всегда, а потом мы с тобой пойдем гулять и там, на воздухе, все обсудим. Как нам дальше строить нашу жизнь. Обед у нас на сегодня есть.

- Что нам такого обсуждать? - глухо отвечал папа из кладовки. - Нам же объяснили, что это - временно. Я думаю, мне лучше сегодня остаться дома.

- Ни в коем случае, - сказала мама. - Я тебя вытащу обязательно. Ты очень взбудоражен, это может кончиться плохо.

- Почему это я взбудоражен? - спросил папа, задвигая шпингалет. - Ну, хорошо, я взбудоражен. Но у Александра сегодня библиотечный день. Мы же не можем уйти все трое. Как нам быть с ключами?

- А никак? - раздался из моей комнаты голос долговязого.

- Что вы? - Папа подошел к двери. Заглянуть туда он почему-то не решился.

- С ключами - как устраивались до сих пор, так и дальше.

- Но у нас только два комплекта. Вдруг вам понадобится выйти?..

- Ну, значит, выйдем.

- Да, но кто же вам потом откроет?

- Ну, значит, взломаем. Вы же знаете, Матвей Григорьевич, против лома нет приема.

Папа к нам повернулся очень сконфуженный. Мама посмотрела на него почти брезгливо, но промолчала.

В эту ночь мне совсем неплохо спалось на новом месте. Полагаю, что и Коля долговязый был не в обиде на мой диванчик, когда остался дежурить. Как выяснилось, на кухню родственники наши не претендовали, зато мою комнату не оставляли без присмотра. Из квартиры они уходили по очереди и входили без звонка; у меня было впечатление, что замок сам собою открывается при их приближении. В семь утра Коля разбудил меня, когда прошел в ванную в трусах и в майке и шумно там плескался и фыркал, напевая довольно недурным баритоном: "Капррызная, упррамая, вы сотканы из роз. Я старше вас, дитя мое, своих стыжусь я слез". Как сказывают, это любимая песня нашего генсека, а вовсе не "Малая земля". Не знаю, у Коли я спросить не решился. Выходя, он заботливо спросил меня: "Как спалось?" - и удалился, не дожидаясь ответа. Маму потом волновало, каким полотенцем он утирался и вытер ли за собою на полу (у нас, вы знаете, хорошо протекает вниз к соседям). Насчет полотенца не знаю, но что прибрал за собой аккуратно, могу свидетельствовать.

В следующую ночь было дежурство моей десантницы - и как жестка показалась мне раскладушка! Только представить себе - в моей комнате, в каких-нибудь пяти шагах от меня, на моем законном ложе, раскинулось (лучше даже - "разметалось") прелестное таинственное существо, неприступно гордое и для меня пока безымянное, а на моих стульях разбросаны в милом беспорядке неизъяснимо чудесные одеяния и покровы! Странно, никакие эти пышные слова "покровы", "одеяния", "ложе" - не приходили мне на ум и на язык при обстоятельствах вполне реальных, с моей долголетней невестой Диной, которая, впрочем, давно уже не невеста мне, а жительница города Бостона, штат Массачусетс, США. Гордая и неприступная занимала ванную с восьми и предпочитала душ. Я слушал, как хлещут шипучие струи с разными оттенками шума - оттого, что сначала одна, потом другая прелести подставлялись для омовения, - и, кажется, начинал постигать смысл затрепанного поэтического образа: я хотел бы быть этими струями, которым позволено... еtсеtеrа, еtсеtеrа. Когда она выходила, освеженная, встряхивая длинными прядями и застегивая на груди свое джинсовое платье с погончиками, я как-то не осмелился обратиться к ней - хоть с тем же самым: "Как спалось?" - а только попытался поймать ее взгляд, но, как я уже сказал вам, это мне ни разу не удалось.

Папки с моей диссертацией тоже перекочевали в кухню - и, право, обнаружилось даже некоторое удобство, что можно, не отрываясь от работы, заваривать себе кофе. Вообще, мы отлично устроились, и к тому же оказалось, что мы, не сговариваясь, тоже не оставляли квартиру без присмотра. В мои библиотечные дни старики могли побыть дома, и мама готовила обед, а в остальные - они уходили на долгие свои прогулки - включавшие в себя, естественно, стояние в очередях, - и я мог поработать над моими тамильскими преданиями. Однако ж поработать - это сильно сказано, вы не знаете, что такое наша квартира. Когда-то нам очень нравилось, что наш кооператив самый дешевый в Москве, теперь эта наша "пониженная звукоизоляция" мне выходила боком. Из любой точки нашей квартиры слышен неумолимый ход времени, отбиваемый папиными часами, - о, вы не знаете, что такое папины часы! У него их накопилось штук тридцать: луковицы, каретные будильники, нагрудные - в виде лорнета - и даже знаменитый, воспетый Пушкиным, "недремлющий Брегет", ходики с кукушкой и ходики с кошкой, у которой туда-сюда бегают глаза; часы, которые держит над головою голенькая эфиопка, и часы, на которые облокотились полуодетые Амур и Психея; часы корабельные - с красными секторами молчания - и часы, охраняемые бульдогом. Кое-что досталось папе в наследство, остальное он прикупал, когда еще прилично зарабатывал в своем конструкторском бюро, а в последние годы, на пенсии, он собирал уже просто рухлядь, которую выбрасывали или продавали за символический рубль, и возился с нею месяцами, покуда не возвращал к жизни. Все это богатство каждые полчаса о себе напоминало боем, звяканьем, дзиньканьем, блямканьем и урчанием - притом не одновременно, а в замысловатой очередности. Один Бог знал, которые из них поближе к истинному времени, - его все равно узнавали по телефону, - да папа к точности и не стремился; наоборот, соревнование в скорости тоже составляло для него очарование хобби, и по этой причине останавливать их не позволялось. Мы с мамой давно притерпелись ко всей этой папиной музыке, даже перестали замечать, просто в последние дни слух у меня обострился - от звуков иных, непривычных.