Иерусалимские сны - Александр Шаргородский

Второй раз я отправился в Иерусалим теплым августом, в каникулы, не во сне, а наяву, со станции Авоты, которой больше нет.

Каждое лето мы жили на Рижском взморье.

Море уходило за горизонт, сосны — в небо, и пляжу не было конца. В этих трех измерениях мы и жили.

Это пространство было заполнено вольным воздухом, играми и прекрасными людьми.

В детстве я встречал только потрясающих типов. Сволочи пошли где-то потом…

Одним из потрясающих был Оскар — картавый мужчина с фигурой мифического Левиафана. Он бегал, кидал мяч и отжимался. Темный загар покрывал его. Некоторые утверждали, что он философ, другие — что убойщик скота, третьи — что просто аферист.

— Мурло, — говорил он, — бюргеры!

Он рассказал мне о Бар-Кохбе, о зелотах и Бар-Йохае, который завещал, чтоб в день его смерти смеялись.

Однажды, когда мы сидели на дюне и грызли копченую салаку. Оскар вдруг спросил:

— Тысячу пятьсот проплываешь?

— Метров? — уточнил я.

— Километров, чучело, — ответил он.

— Это невозможно, — сказал я.

— Мурло, — бросил он, — бюргер! Если делать только то, что возможно, не стоит рождаться на свет. Скучно жить! Надо всегда делать только то, что невозможно. Ты видишь огни Яффо?

— Какого Яффо? — спросил я.

Оскар оглянулся. Пляж был пуст. Сосны размахивали верхушками.

— Выходим пятнадцатого августа, — проговорил он. — Направление — Яффо! В нейтральных зонах нас будет ждать израильский катер «Шомрон». На нём служит мой брат Давид.

— Я не умею плавать, — сознался я.

— Сейчас июль, — сказал Оскар, — до августа можно научиться…

Начались тренировки. Оскар научил меня плавать на суше — море ещё было холодным.

— Каждый день мы «проплывали» с ним брассом по теплым морям, мимо Тринидада и Тобаго, мимо Азорских островов и мыса Доброй Надежды. В конце заплыва он всегда спрашивал: «Ты видишь огни Яффо?..»

Пришёл июль, вода потеплела, и мы начали плавать в море, от Авоты до Дзинтари, десять раз туда и обратно.

— Ногами шевели, ногами! — шумел Оскар. — Ты должен быть вынослив. У нас слишком большие территориальные воды! Ногами давай! А что правая рука, онемела?! Рожу в воду, глубже!

И вот настало пятнадцатое августа. Ночь была безлунной. Дул ветер. Оскар смазал меня тюленьим жиром, и мы вошли в воду.

— Будет тепло, как у костра бедуина, — успокоил он…

Мы проплыли первую мель, вторую, третью и вышли в открытое море. Я страшно волновался: никогда я ещё не бывал на такой глубине. Мы плыли и плыли, а когда я уставал, Оскар давал команду:

— На спину, чучело, отдыхай, расслабься!

Наконец мы увидели катер.

Оскар запел «Атикву» и замахал рукой.

— Ты видишь могендовид, чучело?!

Катер на всех парах несся на нас.

На корме стоял матрос.

— Братан, — орал Оскар, — Давид, Давид!

Катер приблизился. Лицо у «братана» было красное и злое. Он отчаянно ругался матом. Оскар раскрыл рот и чуть не захлебнулся — катер был пограничным, но не израильским…

Оскар загремел в тюрягу. Меня по малолетству отпустили, и я отделался лёгким насморком…

Мне часто снился по ночам человек, похожий на Левиафана.

— Чучело, — говорил он, — всегда делай только невозможное. Иначе скучно жить…

В третий раз дед явился на одногорбой верблюдице.

— Все, что осталось от того каравана, — сказал он, взял стакан и надоил верблюжьего молока. — Выпей, а то ты совсем бледный.

Я отпил и поморщился — молоко было кислым.

— Тринк, тринк, — сказал дед, — гут для гезунт.

Верблюдица легла, положив голову на собрание сочинений Пастернака.

А двугорбые у тебя были? — спросил я.

— Были, но я их продал. Не хотел тащить бочку меда нашему ребе.

Легенда на глазах становилась явью.

— Дед, — спросил я, — а что стало с нефтяной скважиной?

— Цорес, а не скважина, — вздохнул дед, — её быстро засыпали бедуины. Всё, что не пустыня, их раздражает.

— Значит, правду говорили люди в Мястковке? — спросил я.

— Я мифов не разрушаю, — ответил дед. — Хотя ребе врал…

Он вновь подоил верблюдицу, и мы чокнулись.

— Лехаим, — сказал дед, выпил, крякнул и погладил бороду. — И вот я отправился в Иерусалим. В дороге меня восемь раз грабили, причем семь раз от Мястковки до Жабокрычей. В Иерусалим я вошел почти голый. Мне нечего было разорвать на себе в знак траура по нашему Храму.

— А штаны, спросил я, — дырявые штаны?

— Хорошо бы я тогда выглядел, — ответил дед. — Я пошел сразу к Стене Плача, но не знал, где она. Всюду были стены. И у каждой — плакали… И вдруг я очутился возле мечети с золотым куполом. Ты знаешь, что делали с евреями, которые оказывались возле мечети? Убивали!

— И тебя убили?!

— Нет, я выдал себя за араба. Обрезание иногда спасает еврея… Толпа шла в мечеть — и я вынужден был войти в нее и биться головой об пол, правда, не очень сильно. Потом все пошли мыть ноги. И меня чуть не убили.

— Почему? — спросил я.

— Меня выдали ноги, — признался дед, — я их не мыл с Турции. На меня показывали пальцами, на меня пошли. Я вскочил и побежал. Стена была рядом, внизу. Там блеяли овцы и мекали козы. И среди них — пара замызганных евреев с такими грязными бородами, что их трудно было отличить от козлов…

— И ты положил записку? — спросил я.

— Чтобы ее сожрали козлы? — удивился дед. — Столько пройти, чтобы дать поужинать рогатой скотине?! Я дал арабу кусок сыра, взгромоздился на его спину и пристроил листок высоко, поближе к Богу, меж двух горячих камней, под веткой дикого куста.

Дед положил руки на колени и тяжело вздохнул, будто только что спрыгнул с араба.

— Мошко, — спросил я, — и почему ты после этого не вернулся?

— Э-э-э… — дед загадочно улыбнулся и цокнул языком.

Верблюдица встала, повернула морду и плюнула мне прямо в лицо…

Первые часы мне подарила тетя Маша в июле моего четырнадцатого лета — какое прекрасное время показывали они!

Часы были марки «Победа» с белым циферблатом, позолоченными стрелочками и ремешком из свиной кожи. У них была ещё и секундная стрелочка, которая куда-то радостно спешила. Часы показывали только счастливые минуты — ещё сорок минут купаться, всего полчаса до пинг-понга, ещё на пять минут вишневого мороженого…

В те времена часы были далеко не у всех, и кто бы ни спрашивал «Который час?» — я нёсся с ответом.

Иногда люди хватались за голову, вскрикивали, куда-то бежали. Я ещё тогда не догадывался, что часы могут показывать и паршивое время…

Мы считали взрослых болванами. Зачем они использовали часы? Чтоб не опоздать на работу, вовремя прийти к зубному, не пропустить переполненный состав. Какие скучные вещи!

Нас интересовало совсем другое — секундная стрелочка показывала нам, за сколько мы бегали стометровку, и кто дольше задерживает дыхание.

Однажды после такой задержки нашего приятеля Индула еле откачали.

Мы никуда не торопились, часы обслуживали наши глупости. Например, кто быстрее съест луковицу. Янка съедал за семнадцать секунд.

Мы замеряли, сколько с каждым из нас говорила Ирина — самая симпатичная девочка.

С Павликом двадцать минут, с Янкой минуту — от него несло луком.

Мы интересовались, кто из нас дольше всех писает. Это опять был Янка — две минуты сорок секунд.

Мы поражались его способностям.

— Пиво надо пить, дурачки, — учил он.

Мы засекали, сколько мог ругаться матом местный алкоголик Софронов. Рекорд — 38 минут 12 секунд без перерыва.

— Жаль, нет Олимпиады по мату, — жаловался Софронов, — иначе я был бы чемпионом.

Лодочник Василий храпел с перепою шесть часов. Мы за ним наблюдали на причале, где, как он утверждал, ловил миног детям.

Я знал, сколько кукует кукушка во взморском лесу, сколько поёт осенний прибой, сколько времени ползёт муравей от моей пятки до колена.

Ах, какие волшебные у меня были часы, которые подарила тетя Маша, какое прелестное время показывали они…

Впервые часы забарахлили, когда посадили Оскара.

Они часто останавливались, я их тряс, они снова показывали время, но уже не такое счастливое, как раньше…

Оскар вышел из тюрьмы полон идей. Он излагал их мне на той же дюне, поедая чернику.

— Займёмся бегом, — говорил он, — в камере я продумал методику. Сто километров в день.

Я хотел сказать, что это невозможно, но вовремя сдержался.

— Молодец, — сказал Оскар, — ты убрал это слово из твоего сердца. Оставим его бюргерам, а мы — икары. Ты должен приступать к любому делу, только зная, что оно невыполнимо. Выбегаем седьмого. В Гданьске нас ждет израильское транспортное судно «Херут». Нас прячут в трюм — и мы плывем… Ты видишь огни Яффо?

— Вижу, — соврал я.

Мы гоняли по пляжам, лесам, рощам, перепрыгивали через рвы и каналы. Он учил ставить стопу, глубоко дышать, двигать локтями.